Вероятно, именно с опасностью выдачи была связана и вторая причина «метаморфозы», произошедшей с Карасакалом: он понадеялся, что если выдаст себя за претендента на джунгарский трон, казахские султаны будут заинтересованы в нем как в средстве дипломатического воздействия на Джунгарское ханство. Учитывая возросшую в этот период напряженность между казахскими и ойратскими правителями, периодически проявлявшуюся во взаимных набегах друг на друга [Ерофеева, 2007, с. 326 и след. ], такая позиция выглядела достаточно перспективной. Казахи и в самом деле попытались его использовать: в 1741 г. Карасакал во главе отряда воинов вторгся в Джунгарию, однако лишь успел разграбить несколько пограничных кочевий, после чего на него обрушилось многочисленное войско Галдан-Цэрена, и самозванцу пришлось бежать. Больше попыток активно бороться за джунгарский трон он не предпринимал, но даже и этот его незначительный рейд вызвал новое обострение джунгарско-казахских отношений и вторжение ойратов в казахские земли, и только вмешательство российских властей предотвратило попадание Среднего жуза под контроль Джунгарии [Моисеев, 1991, с. 118;Чимитдоржиев, 1979, с. 43–46] (см. также: [Абуев, 2012, с. 115; Корниенко, 2011, с. 169]).
Тем не менее положение Карасакала среди казахов после его поражения не ухудшилось: султаны-Чингисиды оказывали ему гостеприимство, даря скот и имущество, выделяя воинов для охраны. Казахи настойчиво отвергали все требования и джунгар, и русских о выдаче самозванца, продолжая по-прежнему питать надежды, что смогут использовать его для разжигания междоусобной борьбы в Джунгарском ханстве. Эти надежды подкреплялись тем, что со временем к самозванцу стали перебегать и сами джунгары, недовольные своим правителем, причем демонстративно «признавали» в нем Лубсана-Шуно. Показателен следующий эпизод: в 1742 г. в плен к Галдан-Цэрену попал казахский султан Аблай (будущий последний хан всего Казахского ханства), и джунгарский правитель потребовал в обмен на него голову Карасакала. Однако никто из казахских Чингисидов не поднял руку на гостя, да и сам Аблай в своих посланиях к родичам требовал не соглашаться на предложение ойратского хана и «беречь Шуно» [Моисеев, 1991, с. 130–131; Таймасов, 2004, с. 68] (см. также: [Корниенко, 2011, с. 171]). Как сообщали русским их джунгарские осведомители, еще в 1746 г. многие ойраты хотели видеть «Шуну» своим ханом [Валиханов, 1985в, с. 8].
Почувствовав, что его положение окрепло, Карасакал осмелел и начал более активно вмешиваться в казахские политические дела. В частности, блюдя образ джунгарского князя – союзника Казахского ханства, он стал отговаривать султанов отправлять их сыновей в Джунгарию в качестве заложников. Этим он вызвал гнев могущественного султана Борака, больше других страдавшего от ойратских вторжений. В 1744 г. Борак даже намеревался схватить Карасакала: он пообещал выдать за него замуж свою сестру, а сам планировал захватить его, когда тот приедет к нему. Однако доброжелатели предупредили самозванца, и тот откочевал под защиту других, дружественных к нему султанов [Там же, с. 12–13; Моисеев, 1991, с. 131].
[169]
Карасакал умер в 1749 г., причем сведения об обстоятельствах его смерти противоречивы. По одним – он умер своей смертью [Валиханов, 1985в, с. 13], по другим – все же был умерщвлен своим недругом султаном Бораком [Корниенко, 2011, с. 178]. Тем не менее в любом случае он оказался одним из немногих авантюристов, предъявлявших претензии на трон в течение целого десятилетия. А тот факт, что он поочередно предъявлял права сразу на два трона, выдавая себя, соответственно, за двух разных людей, делает его случай вообще уникальным.
Самозваный эмиссар османского султана-халифа. Еще один нетипичный пример самозванства являл собой предводитель Андижанского восстания 1898 г. против российского владычества Мухаммад-Али-халифа, более известный под именем Дукчи-ишана. Этот ферганский религиозный и политический деятель был даже возведен восставшими в ханы, причем он не претендовал на родство ни с Чингисидами, ни с постчингисидскими династиями. Зато он выдавал себя за эмиссара (халифа́) османского султана Абдул-Хамида II, предъявляя в знак подтверждения своих полномочий фальшивую грамоту, якобы дарованную ему султаном, являвшимся также халифом, т. е. духовным главой всех правоверных мусульман для ведения священной войны против русских. Кроме того, как показывали арестованные соучастники Дукчи-ишана, султан передал ему и другие атрибуты власти – золотое кольцо и зеленое знамя газавата. Эти свидетельства поддержки со стороны халифа внушили такое доверие к Дукчи-ишану, что восставшие даже провозгласили его ханом с соблюдением полагающейся церемонии поднятия на белом войлоке.
[170]
Лишь после подавления восстания фальсификация была обнаружена. Причем сам Дукчи-ишан категорически отрицал, что пользовался этим документом, вполне обоснованно полагая, что за это его могут осудить не только как предводителя бунтовщиков, но и как агента иностранного государства. Равным образом он отрицал свое намерение занять ханский трон и даже заявлял, что противился такому решению своих приверженцев, утверждая, что при русских властях жить стало лучше, чем при ханах [Россия – Средняя Азия, 2011, с. 365, 373; Т-ов, 1908, с. 660–661; Ювачев, 1907, с. 975–977].
[171]
Неоднозначность выбранного Дукчи-ишаном средства обоснования своих прав на власть вызвала противоречивое отношение к нему в Фергане: одни готовы были почитать его и как светского повелителя, и как духовного лидера, другие видели в нем бунтовщика и самозванца, что нашло отражение даже в сатирических стихотворных произведениях [Erkinov, 2009, р. 26]. Особенно критиковали его те представители населения Ферганы, которые понимали всю несопоставимость сил восставших и мощи Российской империи и полагали, что вполне можно оставаться мусульманами даже под властью «белого царя», тогда как Дукчи-ишан своей попыткой газавата «опозорил свой народ», а его действия характеризовали как «содеянный по безумству мятеж» [Бабаджанов, 2009, с. 177–178; Эркинов, 2003, с. 114; Erkinov, 2009, р. 29].
Андижанское восстание отличалось своей кратковременностью: несмотря на тщательную подготовку, оно продлилось всего двое суток (в ночь с 17 на 18 мая 1898 г. восставшие атаковали казармы царских войск в Андижане, а 19 мая все бунтовщики уже были схвачены). Однако поскольку оно прошло в период наиболее противоречивого курса российских властей по отношению к среднеазиатскому исламу, туркестанская администрация отнеслась к нему достаточно серьезно и стала разрабатывать проекты изменения взаимоотношений с мусульманским населением [Бабаджанов, 2009, с. 158–160; Центральная Азия, 2008, с. 250–251].
[172]
