Эдмон только вздохнул.
– Ладно. Льетта, я тебе по-любому обязан, так что… ты хочешь, чтобы я принял наследство?
– Да.
– Я это сделаю. А теперь пойдем к маме?
* * *
Мать Эдмон даже не узнал сразу. Была она вполне бодрой женщиной лет сорока, когда он уходил из дома, а теперь лежит в постели сухонькая старушка – и плачет. Молча плачет.
Вот за эти слезы, стекающие по морщинистым щекам, Эдмон себя и почувствовал последней мразью. Упал на колени перед кроватью, коснулся губами сухонькой руки.
– Мама… я вернулся, мамочка…
Слезы не останавливались.
Только теперь это были слезы счастья. И Альетта, стоящая в дверях, сделала шаг назад, потянув за собой Эмиля.
Потом, все потом. И наговорятся потом, и налюбуются друг на друга, а сейчас пусть мать и сын побудут друг с другом. Им есть о чем поговорить.
К обеду Эдмон снес мать вниз на руках. Но Линнея Арьен чувствовала себя намного лучше и собиралась встать на ноги. От горя кто хочешь сляжет, а радость – она лечит. Они сидели за столом всей семьей – мать, Эдмон с сыном, Альетта с мужем и кучей детей, которых Эдмон, честно говоря, и не запомнил ни по именам, ни по лицам, смеялись и обсуждали достоинства супа из шпината, когда в столовую вошел…
Брата Эдмон тоже узнал сразу. Амедей не слишком изменился. То же сухое лицо с глубоко посаженными глазами, те же узкие плечи – красота в семье досталась старшим детям, на брата не осталось ничего.
Амедей сделал шаг, другой – и замер на пороге. Впился глазами в лицо Эдмона так, что гвозди оказались бы милосерднее, настолько ненавидящим, злобным и гневным был взгляд младшего брата.
– Ты…
Эдмон поднялся из-за стола. Расправил плечи, улыбнулся.
– Я, Мед. Я.
Раньше Амедей вылетел бы из комнаты, хлопнув дверью. Но стал покрепче. Подошел к столу, без спроса налил себе вина в бокал…
– И где вы взяли этого актеришку?
– Амедей! – Альетта сверкнула глазами, но высказаться не успела. Эдмон и сам мог постоять за себя.
– На Маритани. Куда ты, братик, скоро отправишься.
– Что?
– Я думаю, что мы будем открывать на острове свое представительство. И мне нужен будет кто-то под боком. Ты сгодишься.
Амедей презрительно расхохотался. Получилось вполне убедительно.
– Да с чего ты взял? Ты тут никто и ничто, тебе ничего не полагается! Ты прошлялся невесть где двадцать лет…
– Около пятнадцати, – поправил Эдмон. – И ты ошибаешься. Отец написал завещание в мою пользу.
Глаза Амедея полыхнули бешенством, но смотрел он теперь на Альетту.
– Ты… с-сука…
Может, он и кинулся бы на сестру – разорвать, вцепиться в горло той, которая нарушила все планы, но не успел. Плечом к плечу с отцом выросла фигура Эмиля Арьена.
– Не смей оскорблять моих родных.
Пусть это прозвучало по-детски, но Амедею хватило.
Сейчас перед ним сидела вся семья. Семья, в которой ему места не было (или так ему казалось). И сделать бы что-нибудь, схватить меч, проткнуть негодяя, который шлялся невесть где чуть ли не двадцать лет, а теперь явился на готовенькое, словно ему тут медом намазали, но…
На поясе у негодяя висел отличный клинок с простой рукоятью, обтянутой акульей кожей, а значит, и владеть им Эдмон умел. Такие клинки кому попало и на Маритани не раздают, это из «гвардейских мечей». А еще рядом с ним стоял молодой парень, очень похожий на молодого Эдмона, и смотрел зло и холодно. И Амедей задохнулся от гнева.
Схватился рукой за горло – злоба душила…
– Ненавижу! НЕНАВИЖУ!!!
И вылетел вон.
Эдмон посмотрел на Альетту.
– Так, одна проблема решена. Остается вторая – Мисси. Но я надеюсь, она не явится портить нам обед?
* * *
Амедей мчался по улице, позабыв и про лошадь, и про свои безумно дорогие сапоги, которые сейчас пачкались навозом, и про достоинство, с которым должен вышагивать богатый купец…
Плевать!
Плевать на все, кроме негодяя Эдмона!
Явился, сволочь, на готовенькое!
Только спустя шесть улиц Амедей начал что-то соображать, взял себя в руки, собрался…
Явился, братик? Отцовским наследством поживиться?
Не будет тебе этого!
Костьми лягу, но ничего тебе не будет!
Амедей недобро усмехнулся и направился в контору. Здесь и сейчас он совершенно не думал о детях (а что о них думать, Альетта позаботится, как уже лет пять), ни о матери (которой никто не нужен, кроме этого поганца Эдмона), ни о последствиях своих действий. А чего?
Если не ему, то и никому…
Спустя полчаса из конторы купцов Арьен Амедей вышел с большой сумкой. Было у него желание еще и подпалить все на прощание, но так он быстрее привлечет к себе внимание… нет, не стоит.
Уехал – и уехал.
Прощайте, господа!
Несчастливо вам оставаться. И чем хуже, тем лучше. Вот!
* * *
Амедей правильно оценил ситуацию.
В контору Эдмон отправился только на следующий день, и то ближе к вечеру. До того ли ему было? Когда нельзя и на минуту оставить мать, которая смотрела счастливыми глазами, обнимала то его, то Эмиля и каждые пять минут начинала плакать. Когда с претензиями явилась Эмисса и попыталась устроить скандал.
Пришлось вежливо объяснить сестренке, что совесть быть должна. Что ей причитается – отдадут, а дело рвать на части никто не позволит. Да, а до того пришлось сунуть ее муженька головой в лошадиную поилку. Тьер там, не тьер… себя Эдмон сейчас считал по определению выше любых тьеров.
Он маританец, он призванный и капитан корабля. Какие еще нужны титулы?
Сестра обиделась, но Эдмону это было безразлично.
Все же в контору они с Альеттой попали только к вечеру – и остолбенели.
Вот если бы тут гуляли пьяные матросы после полугодового плавания, помещение так и выглядело бы. Все переломано, разбито, изорвано, а на главном столе кто-то наложил кучу дерьма.
Хотя – «кто-то»?
Амедей, конечно.
На шелковых обоях было криво написано, куда надо идти Эдмону и что сделать в этом месте.
Альетта поморщилась.
– Мед совсем с ума сошел.
– Он думает, что я ему это прощу? – разозлился Эдмон. – Он у меня все здесь языком слижет!
– Думаю, он об этом догадывается, – протянула Альетта. И бросилась в соседнее помещение, где в специальном, обитом металлическими полосами круглом сундуке хранились все бумаги и деньги.
