— Все на работе! — гаркнул Людин, зондируя Артема проницательным, уже растолковавшим его смущение взглядом. — Вчерашние съемки псу под хвост. Брак! Надо срочно все переснять. Вы лично тут на хрен не нужны… Но если ваша невеста не объявится в течение часа, она запорет нам новогодний выпуск!
Он уже знал, что Иванна сбежала вчера не к Тёме, знал, что тот ничего не знает, что он дезертировал, оставив шефу поле боя. Но еще не вынес ему свой приговор.
— Так нужно позвонить ей… — промямлил Тёма.
— Ей звонят с семи утра! Она не берет трубку, — заорал шеф. — Она подставляет всех нас!
«Что же у них вчера произошло? Что? — лихорадочно соображал журналист. — Ясно одно: ничего хорошего».
Но еще отчетливее Артем сознавал другое: больше всего на свете он не хотел видеть сейчас Иванну и, заглянув ей в глаза, узнать ответ на свой вопрос.
Больше всего на свете он хотел бы не видеть ее больше никогда, сделать так, чтобы ее попросту не было в его жизни, чтобы она никогда не рождалась на свет, не встречалась ему и чтобы вместе с ней не было и его вины.
«Так у нее ж сменился телефон! — вспомнил он внезапно. — Поменяли АТС. Она только вчера мне сказала… И свой новый номер 248-28…»
Он открыл рот, чтобы сообщить спасительную информацию режиссеру. И встретился с его взглядом — недобрым, испытывающим, черным, направленным ему в глотку, как дуло пистолета.
И понял: Людин ждет, рискнет ли журналист пойти против него, лишив начальника стопроцентного повода уволить Зацерковную, которую (что бы у них вчера ни произошло) шеф почему-то, точно так же, как он, не хочет видеть больше никогда.
— Наверное, она еще спит, — убежденно заявил Артем. — Вы же знаете, Иванна — жуткая соня…
Приказ об увольнении Иванны Зацерковной был подписан в тот же день. На съемках ее заменила Анюта. И Артемий Курников больше никогда не видел свою невесту. Как, впрочем, не видел он больше и Василия Людина, ни живым, ни мертвым — только закрытый гроб, который они провожали 1 января всем «Безумным миром».
В тот же предпоследний вечер года «пежо» главного режиссера врезалось на мосту в самосвал. И когда его тело вытащили из расплющенных обломков машины, оказалось, что тела как такового уже нет — есть только части рук, ног, туловища и треснувшая грецким орехом голова.
18 декабря XXI века
— Как ты жила, чем занималась все это время? — светски поинтересовался Артем.
— Я закончила институт… И…
Иванна замолчала, как будто не знала, что еще можно добавить к этому единственному давнишнему факту.
— Замуж не вышла? — спросил Тёма.
— Нет, — вздохнула она.
«И вряд ли выйдет, — мстительно подумал журналист. — Сколько ей сейчас? Двадцать шесть? Двадцать восемь?» Он не помнил точно. Но выглядела она на все тридцать. Если не старше…
Чем больше он вглядывался в нее, тем сильнее поражался своей ошибке. С чего он взял, что Иванна не изменилась? Его любовница постарела на десять лет. Увядшая кожа и чрезмерно жестокий взгляд, морщины в уголках рта, на лбу, между бровей столь резкие, что их уже не замажешь никаким тональным кремом.
— Значит, у тебя никого нет? Ты живешь одна?
— С собакой. Его зовут Рэтт. Ньюфаундленд.
«Классическая старая дева с кобелем вместо мужа! Озлобившаяся одинокая неудачница, которая приперлась ко мне, вспомнив, что это я сто лет назад испортил ей жизнь… Нашла виноватого, bitch, fuck you!
[20]»
— Не сложилось? — сердобольно произнес он вслух.
— Не могло сложиться… С тех пор как я ушла с телевидения, у меня не было никого.
В ее словах прозвучала обреченность — темная, тягучая, тягостная. Так калеки говорят о своем ущербе, уже смирившись с ним и зная, что окончательно они не смогут смириться с ним никогда.
— Хочешь сказать, я был твоим последним мужчиной? — искренне удивился он.
— Не льсти себе… — оскалилась она злобно. — Моим последним мужчиной был Василий Людин. И, насколько я знаю, я тоже была его последней женщиной!
Конец XX века
Весь день Иванна неподвижно лежала в кровати, накрывшись одеялом с головой, боясь одним неверным движением всколыхнуть свою боль. Не думая ни о чем и опасаясь подумать хоть о чем-то, ибо, стоило ей вспомнить об этом, боль, ненависть, жажда самоуничтожения поднимались к горлу, словно тошнота.
Во дворе ее дома шли похороны. И унылобезнадежный похоронный марш просачивался сквозь стекло окна, заполняя комнату, как включенный самоубийцей газ.
Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — ныла труба.
На днях умер их старик-сосед. Но Иванне, никогда не сталкивавшейся с ним, казалось, что сейчас там, у подъезда, лежит в гробу не этот незнакомый ей, абстрактный дедушка, а она сама — Иванна Зацерковная, студентка медицинского, ведущая программы «Безумный мир», невеста журналиста Артемия Курникова — все три ее ипостаси, безвозвратно убитые вчера ночью…
И займись она сейчас самоидентификацией собственного «Я», оно уложилось бы в одно самоубийственное слово — OUTRAGE!
[21]
Но ее мысли остановились, как разбитые часы, ее тело, свернувшееся в калачик зародыша, олицетворяло единственное, продиктованное чувством самосохранения желание — не быть, не существовать, не рождаться никогда, чтобы никогда не переживать вчерашнюю ночь…
— Доченька, тебе ничего не надо? — уже который раз поскреблась в ее двери мама.
— Нет… Все нормально…
И небольшого усилия, понадобившегося ей, чтобы извергнуть из себя пятнадцать букв, хватило, чтобы боль-ненависть-смерть пробудились от толчка и схватили ее за горло, стараясь свернуть слабую шею… И ей отчаянно захотелось расцарапать свое лицо, безжалостно содрать с себя кожу и, брезгливо запихнув ее в стиральную машину, стирать, стирать, стирать, чтобы очиститься, высосать из своих пор эту мерзость и грязь.
«Не поможет…»
Черная отрава была внутри нее. Ее кровь стала отравой, неумолимой, как раствор соляной кислоты, ее нутро было лишь разъеденной щелочью требухой. А ее сердце упрямо перекачивало яд, и он бежал бесчисленными коридорами вен, обвивая ее тело сеткой боли. И никаким усилием воли невозможно было вырваться из этой сети… Ее можно разорвать только вместе с жизнью!
Она хотела умереть.
Но боялась думать об этом.
Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — гремел в ее ушах похоронный марш, хотя похороны давно рассосались, и тело старичка-соседа успели, верно, отпеть и закопать, и сесть поминать за пьяным столом.
Углы комнаты размывали сумерки, густея по мере того, как слепое зимнее солнце оседало за крыши домов.
