Нутром-то я чую, что мужики ближе к какому-то естеству, которое я утерял взамен на некую благоприятную городскую запитку, книжную, образовательную, «современную» (не могу произносить это слово без кавычек). Которой дорожу, в которой себя чувствую чистенько, ладно, вроде как еду в мягком автобусе с большими, в кофейную дымку, стеклами, в то время как мужики шагают по обочине в пыли и солярном выхлопе, но при этом знаю, что земля-то через них говорит, а не через меня, и что на истинной обочине как раз я. И будто кричу сквозь гладкие затемненные стекла: «Я тоже ваш, не отгоняйте меня, я даже вылезу из автобуса со своими хахаряшками, пойду с вами, буду делать что-нибудь скучное, трудное, буду слушаться, буду думать и говорить вашими словами – лишь бы вы меня взяли в дорогу. Во-о-он за те сопки…»
А может, я просто хочу сбросить это выправленное литературное наречие? Потому что язык, на котором говорит русская деревня, прав вовеки и хоть ничего уже не решает, но стоит как отвес, как вертикаль… за которую еще можно держаться.
Когда я пытаюсь говорить их языком, они воспринимают это как должное – для них оно неважно. А для меня важно: я костями его чувствую – корни-то у нас у всех крестьянские… Так… Заканчиваю. Что-то тарахтит, похоже, за мной. Слава те Господи! Не забыть вернуться к этим мыслям.
Продолжаю вечером.
После встречи с Мотей, когда решилось про озеро, пришел домой воодушевленный и намечтал кучу записок и чтения. Читается, кстати, здесь отлично. Глотаешь, как рыба в жор. Вот и я такой хайрюз. Писать тоже могу взахлеб, когда есть мысли, а просто так «пришел, икнул, затопил печку, закрыл печку, лег спать» – не умею. Сейчас как раз самый захлеб, но я так устроен, что если посреди дела ожидается какое-то прерывающее обстоятельство, уже не могу собраться и жду, когда оно поскорей настанет. Так и ждал лодку – побыстрей вывезти и освободиться.
Едва затопил печку, потарахтела квадратная дизельная «дэлика». Я было выскочил радостно, но меня насторожило, что она без прицепа. «Садись! – сказал своим сдержанно-сочным баском Мотя. – Сейчас за телегой только заедем». Сказал так веско, что я не стал спрашивать лишнего, где телега и почему он едет из дому, ее не подцепив. Был он абсолютно трезвый, тугой какой-то, говорил низко-резким голосом и изредка. С седушки в салоне я видел его руку на правом руле и выпуклую, будто накачанную, щеку. Матвей не имел ничего общего с тем трясущимся человеком, которого я растирал конским носком. И с каждой минутой он крепчал, а я будто уменьшался.
В машине сидело еще трое, все приветливо поздоровались и подвинулись, будто расположение ко мне Моти – пропуск. Но главным было ощущение чего-то буйно и давно происходящего, неотвратимо несущегося, к чему я подключился как к зарядному устройству. Шла предпромысловая какая-то заваруха, какой-то предперелетный стайный маневр – со дня на день мужики разъезжались по участкам. Двух из них я видел прежде, но они не обращали на меня внимания. А тут буквально одарили заочным расположением, от которого облегчения не случилось, потому что расположение надо было подтверждать, а я не знал чем.
Их было трое: всем лет по сорок пять – пятьдесят. Все очень загорелые и опаленные работой на ветру и солнце. Звали их Володя, Женя и Слава.
Володя – немного странного, разбойничьего ли, совиного вида. Круглое лицо, почти половину которого составляет большой лоб с залысиной в виде буквы «м» и границей загара от вязаной шапки, в которой он всегда ходит. Лоб выдается, нависает карнизом, глаза большие, карие. Борода темно-русая, не то лосиной какой-то масти, не то медвежьей с рыжим отсветом, сам толком не знаю и боюсь ошибиться. Борода неухоженная, топырится лучами, снопами, завитками, чуть не култышками. Передняя часть торчит вперед, а вторая так же неухоженно образует клочище на шее, кадыке. Облик создают: большой лоб, круглые глаза и вольная двухрядная борода. Лицо широкое, тугое и, когда Володя смеется, скулы поджимают глаза, они с пучками морщинок сминаются в щелочки, и лицо совершенно прижмуривается от улыбки.
Женя – Володина противоположность. Его профиль напоминает полумесяц их детских книжек: длинное лицо, выступающий подбородок. Кожа розовая в синеву и очень светлые, будто разбавленные, глаза. Ресниц нет, почти одни розовые веки. Лицо бритое. Бородой Женя, видимо, обрастает на промысле. Говорит медленно, твердо и как-то неповоротливо, будто не помещается со своими представлениями, основательными и, как балка, гудкими – пока-а-а занесешь в разговор и пристроишь. Поэтому вставляет «не перебивай» и «я грю». Все здоровенное называет очень сочно и одобрительно «дур-рак». Смеется раскатисто, дробно, смех нарубает на крупные пятаки.
Слава большой любитель тайги. Он недавно переехал из города, где долго работал на заводе. Отличается и от Володи, и от Евгения: более ухоженный, выбритый, с подстриженными в косой мысок височками и челкой. Крепкий, в спортивной ветровке. Синеглазый. Лицо правильное, немного стальное, чуть вытянутое и рельефное. Говорит сдержанно, к мужикам иногда обращается по имени-отчеству. Ощущение, что он и подпитывается от них, и немного другими глазами заставляет смотреть.
– Да мохнорылые и мохнорылые… – продолжал Женя то, на чем прервала его моя посадка. – Нормальное слово.
– Да ниче не нормальное! Перестань ты… – громко говорил Володя, раздраженно морща лицо и озирая других, убеждаясь, что все согласны. С Женей он говорил так, будто наперед знал все, что тот скажет, и это и раздражало, и забавило: – Ниче не нормальное. Людей уважать надо. Я так не говорю. И он не скажет. – Володя тыкнул на Славу. – Сергей, будешь? За знакомство.
Он достал из кармана в спинке сиденья початую бутылку, забытую в пылу спора. Сделано это было ради меня, и никто особо не отозвался. Женя снова сказал, вложил двутавровую балку:
– А за что я их уважать должен? Я грю, мой дед всю войну прошел, а эти… сычи в лесах отсиживались.
– «Сычи», – засмеялся Слава, его несколько раз прямо сотрясло, и он покачал головой. Слово «сычи» Женя произнес очень смешно, выпятив губы, отчетливо выделив «ч» и округлив глаза.
– Да тебе все не так… – сказал Володя, сморщившись и обращаясь больше ко мне, – ну вы че? Давайте, вас не переслушаешь, вон человек… – Движения у него были быстрые, как у хищной птицы.
Слава, доставая железные рюмки из кожаного бочоночка, добавил:
– Конечно, неуважение.
Женя не торопясь достал большой пакет с салом и с пластмассовыми ванночками, в одной из которых лежали пельмени, а в другой золотистые копченые тугуны.
– Нож где, Володя?
– Да ищу, здесь лежал. Обожди… – Володя зашарил в багажнике, где подпрыгивали на кочках и гремели канистры.
– Маленького дурака потерял! – подмигнул Женя Сереже и засмеялся негромко, но очень основательно, неторопливо, дробно – так что промежутки между кусочками смеха были очень большими. Улыбка широкая, зубы крупные, ровные и белые. И Володя, и Женя, знавшие друг друга наизусть, больше ко мне взывали как к свежему слушателю и сами себе казались новее, препираясь через меня.
