Я поинтересовался, кто такой Три-Титьки-Мать?
– Это Концевой Дед – дед один тут, бывший будто бортмешок, но вроде как его выгнали сразу почти. Это все при царе-горохе было. Он у Первой речки в балке живет. Поехали, мне в ту сторону.
У места Володя остановился и показал рукой – вдали в прогале меж домов темнел маленький грязно-серый квадрат. Над ним обильно вился синий дым. Я пошел в его направлении. Прошел вдоль заборов на какие-то задворки, где валялись лодки от вездеходов, ржавая рама от трактора, давленные в щепу бревна со свинцовыми следами металла, гусеница, вросшая в землю и похожая на позвоночник. Все было изъезжено гусеницами, улито маслом, а в воздухе воняло выхлопом – где-то за балком у чахлого леса напряженно тарахтел трактор. Чем дольше я шел к балку, тем сильнее терял ощущение реальности и тем больше отдавало наваждением и напоминало уже виденное. Не то наяву, не то во сне, не то читанное в европейской литературе времен моды на многозначительную призрачность.
Вдобавок меня беспокоила полная рокировка ролей – если сначала Эдя меня «докорял», и я не знал, как отвязаться, то теперь я должен был сам его вылавливать. Зная кочевряжистый Эдин нрав, я допускал, что он возьмет и передумает, и придется его уговаривать, а едва он почувствует, что мне нужда, начнет ломать концерт. К тому же он может оказаться пьяным до недееспособности, а жена не даст денег.
Эти мысли клубились во мне одновременно, пока я, разгоряченный, потный и взбудораженный, шел к балку, спотыкаясь о разномастный мусор, поскользнувшись в блестящем до синевы следу от каких-то саней и угваздав ладонь. И все больше взбудораживался потому, что ощущение наваждения, какой-то нелепой тягучки продолжалось, пока я не понял, что никак не могу дойти до балка, хотя вовсю шевелю ногами. Что он реально существует, я не сомневался, и это подтверждалось тем, что вокруг него бегали, махая руками, две фигуры, одна подлиннее, видимо, Эдина, и одна поменьше, видимо, Концевого Деда. Все это время не проходило ощущения суеты, беспорядка. Лаяли собаки и тарахтел невидимый трактор. Потом вдруг что-то в мире встало на место, и я наконец подошел к балку, к которому вели два блестящих следа. Обойдя балок, я увидел трактор и Эдю, снимающего с его рогов трос. Рога блестели, как зеркало.
Трактор развернулся и стал позади балка, тракторист вылез и стал по-своему перекладывать трос после Эди. А я рассмотрел второго человека. Это был матерейший де́дище с пего-пятнистой бородой. Понимая, что от меня ждут описания очередной бороды, объясню: у Концевого Деда она росла одинаково и вниз, и в стороны от щек, как жабры.
– О! Три-титьки-мать, вот и гость пожаловал! Проходите в избу.
Мы зашли в балок, где топилась печка. На столе у окошка лежал кусок рыбы в сохлой чешуе, полбулки хлеба, стояла початая бутылка «Дона Карлоса» и алюминиевая чашка с остатками пакетной лапши.
– Эдя, дело срочное! – попытался я обратиться к Эде, но тот сказал очень солидно и официально:
– Так, дорогой мой, не делается… Обожди, сначала давай хозяина уважим. У человека новоселье. А не собачья свадьба. И давай-ка я для начала вас представлю: Геннадий Иваныч, Сергей Иваныч. Два Иваныча, х-хе. Это не просто. Ну вот так, а теперь давайте.
В это время зашел тракторист. Молодой парень со смолевыми волосами и выступающим набалдашником на носу, отчего у него было необыкновенно «нюховитое» выраженье. Он живо сел к столу.
После паузы с кряканьем, сопеньем и закусыванием я обратился к Эде:
– Эдя, ты мотор берешь?
Эдя посмотрел на меня быстрым сорочьим, вороньим или кедровочьим взглядом. Черный глаз шасть на меня и обратно в сторону. И сказал не спеша:
– Э-э-э… мужики, новоселье не каждый день бывает.
А я подумал, что при таком передвижном жилье новоселье как раз можно устраивать каждый день и превесело жить. Однако Эдя продолжал:
– Не каждый день случается новоселье у человека, поэтому давайте-ка…
Я уже кое-что понимал в дипломатической науке и решил зайти ближе к жизни:
– А че вы его утащили-то?
– Да видишь ли, три-титьки-мать, Сережа, понимаешь, какое дело, – отозвался Концевой, – он стоял, оказывается, на участке одного козла, а тот строиться надумал, и я ему мешаю. А теперь всю эту ерунду с документами устроили, и я теперь не пришей где живу. Раньше в Сибири мы первопроходцы были – где застолбил там и стал! Это по-народному! А у таперишних по кому? Вот Иван Грозный, я понимаю, – он с народом был – против бояр… А эти, три-титьки-мать… с боярами… С боя-я-ярами… – протянул он, прищурившись, и отвернулся, махнул рукой, – я сра-а-азу понял… Эти с боя-я-рами…
Воспользовавшись историческим отступлением, я подготовился и, когда оратор закончил, толкнул Эдю и веско завел:
– Короче, Эдуард, я мотор продаю, только мне край сейчас деньги нужны. Сейчас прямо, я кобеля беру у старовера, он стоит на берегу. Ты мне мозги не канифоль – скажи по честноку, берешь или нет «вихря»? А то у меня покупатель есть. Щас подъедет сюда. «На шейсят шестом».
– Я по-о-онял, что царь с боярами, а не с нами… – продолжал Концевой.
– Погоди… погоди, Иваныч… – Эдя изо всех сил зажмурился, силясь и аж скрипя волей… – так, так… мотор…
– Постой, Эдя, ты че меня, три-титьки-мать, кидашь, что ли? – ошарашенно сказал Дед. Он говорил очень выразительно, отчетливо и сочно.
Эдя продолжал усиленно и очень серьезно морщиться, опустив лицо…
– Погоди… погоди… Сколько?
– Пятнадцать. Как говорили.
– Ты это… – лез обеспокоенно Дед.
– Да стой ты. Не кипишись… – и приказал: – Наливай!
Выпив, Эдя будто протрезвел и сказал голосом управляющего, которого призвали из столицы для разрешения очень важного тупикового вопроса. В час ночи он прилетел на самолете, и его доставили в контору. Глаза у него сами закрываются, но он разлепляет их и, нечеловечески сосредоточившись, говорит негромко и четко:
– В общем так. Четырнадцать. Щас едем ко мне. (Отвезешь, Юрчик?) Заходим вдвоем. Ты. Я. Ты говоришь моей, что пятнадцать… Она в курсе.
– Мудро, три-тит-т-тьки-мать! – рявкнул Дед. – От это мудро!
– И все решаем. Ну?
– Добро. Только поехали.
– Это… парни, – сказал дед, – в магазине, когда втариваться будете, курить возьмите, и бич-пакетов, лапши этой… Сами только не слызгайте.
Гурьян ждал у лодки у костра. Он отдал мне собаку вместе с цепочкой. Кобель внимательно посмотрел на Гурьяна и послушно вышел, понимая, что происходит важное.
– Он молодой, два года, зовут Храбрый. Не пожалеешь. Приезжай в гости. Семьи нет? А то у нас сметана, творог. На цепи только держи, а то может отъесться.
Завершаю записями два длинных этих дня. Вспоминаю и мужиков, и Гурьяна, и Деда с его Грозным… Вот и выстраиваются части моего Русского мира, и чем они ярче, самобытней, извилистей – тем плотней друг к другу прилегают, входят в зацеп.
