А то, что у меня теперь собака – я еще до конца и не осознал. Пока я не сколотил ему будку, он смотрел на меня с доверием и желанием ясности, прося, чтоб определили. Когда будка была готова, и я положил в нее сено, он проворно принял помещение, понимающе крутанулся, потоптался и лег. А до этого смотрел с вопросом и надеждой. Чтоб только объяснили и показали. Чтоб дали возможность быть верным. И Храбрым.
Глава пятая
Я очень люблю снег. В средней полосе он сначала посыпет для пробы и ляжет тонкой паутинкой. Сквозь нее землю всю видать, с ее усталыми жилами, веточками, венками, будто просящими: приложи… холодное что-то и светлое… И вот приляжется паутинка, потом отступит, вытопится-исчезнет, потом снова накинет не паутинку уже, а марлю… Синеватую… Польет-промочит не то снегом не то дождем, то крупой побьет… И все постепенно, чтоб горожанина не растревожить резкими сменами.
А здесь снег ложится разом и без подготовки. Одним ударом, слоем, который для юга на всю зиму рассчитан. Налетом снегом груженых низких облаков. Таким неумолимым и решительным, будто и от тебя та же решимость и безоглядность требуется.
Поэтому появление с вечера субботы на речном горизонте огромного, в полнеба, белого марева меня обрадовало несказанно. Простор такой, что снег видишь за много верст, хотя он может час еще надвигаться меловой лавиной. И граница белого резкая, как по огромной прозрачной линейке: вот обычный воздух, а вот приближается млечная толща, и настолько мощно, что кажется весь снежный год ползет-надвигается, и настала наконец смена вещества и завились снежинки осмысленно и сосредоточенно, и ползет бескрайний рой с юго-запада, опускается ярко-белое низкое небо и пошло косить… Легко спать под шум этого роения. А утром встал – все в ровном снегу. И осень в далеком прошлом.
Было тихое воскресное утро, которое я встречал еще в синей полутьме, видя, как необычно светится новым светом каждый предмет во дворе… И, выйдя на двор, смотрел на белое одеяло, будто не веря… Едва рассвело, стала видна темная река и медленно падающие снежинки… Возвратясь домой, старался все делать медленно, неспешно, чтобы не нарушить душевного тихого строя… Но не тут-то было…
В девять утра приперлась баба Катя. Сушайшая старушка с огромной палкой, в огромным малиновым платке, с бахромой, как толстые щупальцы, и в подростковой синтетической ярко-зеленой куртке. Зашла, поставила палку, сяла на лавку:
– Ой, снег-то че… Опеть огребаться… Ой-ей-ей… Я грю, завалит се́году нас… Я че к вам: вы этого, Кольчу, не видели?
– Кого, баб Кать? Не понял…
– Кольку, Кольку этого как его Ромашовского. Ученика-то вашего…
– А что такое?
– Что такое? – возмутилась баба Катя. – А я расскажу! – Она понемногу повышала голос. – Все расскажу. А вы нич-чо не слыхали? Радиво не включали? Новостя́ не слушали? Ниче тамо-ка не сказывали?
С набравшего напряженной грозности голоса она перешла на плаксивый:
– Что, евоный ко́бель лохматый разорил мене… Ой, ой, ой… До того пакостливый! Совсем совесть потерял, треттего дня залез в ограду… Я как раз пензию получила и с магазина ворочалась и котомку на завалину поло́жила, и токо за ключом отошла, – он в бане на гвоздике весится, – слышу мой Пестря кыркат на привязке… Кыркат да кыркат. Ага. А Кольчин ко́бель через забор перемахнул и унес все… – она показала на размах рукой. – Все унес! Уууу, – прогудела она носовым басом и грозя в сторону, – падина! И масло сливочно, и конфеты ети на под-вид батончиков, как их… сикресы… ли… слиперсы… и колбасы полпалки… Главно, масло-то хамкнул, дак хоть впрок бы?! Хоть бы впрок! Так напроходную и вылетело… Сквозом… Вместе со слипинсами… А колбасу так в морде нимо меня и проташшыл. Ташшит и ишшо на меня смотрит! Брось, грю, покость такая! А куда там! Я за палку – он в рык! Я за палку – он в рык… Мне бы сподографировать его рожу бесстыжу да в «Северный Маяк»… Да я зна-а-аю. Зна-а-а-аю… Колька его нарочи́ промышлять посылат! От тебе секерт, от колбаска к чаю! Поди плохо! Мо-ожно жить! Те не соболя гонять! Да ты посмотри на него! Посмотри, какой бухряк! Он же баллон! И куды лезет-то в него? Куды лезет? От ить полобрюхий! А вчера опеть! Опеть. Залез ко мне в кладовку, заложку зубами откинул, сука такой. А у мене там винегрет стоял в чашке… Сестреннице день рожденье отводили… Она мне нало́жила… Чашка-то, главное, с цветочками… Ну и все, одне черепушки… Ах ты падина. Все до капусточки подмел… До капусточки… И тефтелья, и шшуч-чю фаршу… Хорошо ишшо торот убрала. Как чувствовала. Штоб ты сдох, бессовестна рожа! Вот мне Кольчу и на-а. Скажу ему, ты, сына, собачку не корми сегодня, а то бабка муки купила – шаньги стряпат, рыбник-пирог и уху варит налимную, да ишшо оладди с вареннями. И торот вафельный. Пушшай приходит гость дорогой – уважит старуху-то… а то она… не знат, куды пензию девать… о-о-о-о… Мнуки-то разъехались.
– Подождите, подождите, теть Кать. Успокойтесь. А вы с Николаем-то говорили?
– Ково говорела?! Говорела… Да он… – Посмотрела на меня, как на ребенка. – Он бегат от мене. Бе-гат! Я вижу, он вот токо у дровенника стоял, чурку колол, я ви-идела… Я к нему – а его и след простыл. Мне где выгнать-то его? – показала на палку. – Со шкандыбой этой!
– Ну вы домой-то ходили к нему?
– Как не ходила-то? Ходила, грю. Да черт его дома удержит! Шарится где-то… Шатучии, что он, что ко́бель, этот сука бессовестный… Никакого-ка отступу не дает… До того напрокучил мне… Сколь натерпелася я с ним… Ну а теперь все – привадился… Теперь его вагой из моей ограды не вывернешь. Ой-ей-ей… Я, главно, палкой на него, – а он в рык и глядит ишшо на меня… И главно, такой разва-а-аженный… – протянула она капризно и показала, как он развалясь, смотрит с прищуром. – Ишшо подмаргиват… Ты ково подмаргивашь? Моргач. Я те поподмаргаваю! – Она уже сидела, постукивая палкой. – Я Ларисе говорела, пошто не привязываете собаку? – продекламировала она официально. – А Лариса – че? Она сама его боится… Он такой заедливый… Он, грит, только Кольчу слушат… Так и говорит. А Колька его покрыват и меня бегат. А мать есть мать. Я те боле скажу: у йих кругова порука: мать – сына покрыват, а сын – ко́беля. Хотела ишшо к этой-то директорше… к весноватой-то этой… как ее, Валя… Или к мужу ее, Мотьке, хороший мужик, только бражка его загублят… Дак вот и думаю, пойду к учетелю… Он мужчина отдельный… Пушшай меры принимат… А еслив нет, дак я в совет прямиком, скажу, участкового вызывайте.
Я как мог успокоил бабу Катю и, проводив, едва занес перо над бумагой, чтобы записать слово «весноватая», как раздумье мое прервал оглушительный треско-стрекот, внезапно замерший напротив моего дома. Под нарастающий лай Храброго ко мне ввалился крайне возбужденный Эдик и попросил воды. Я тут же протянул ему кружку, на что он рыкнул: «Да не то! Литр-р-ров пять! Ведер-р-рко, кор-р-роче».
Пришлось накинуть фуфайку и идти в баню за ведром. На улице стояло странное сооружение. Железная снегоходная коробушка из развернутой бочки с деревянными бортиками, а на ней на стойке из необрезной доски двигатель, к которому приделан деревянный винт. Сзади вертикально торчала доска с зеленым пластмассовым умывальником наверху. Он соединялся шлангами с мотором.
