– Это что за… – я хотел сказать «тарахтат», – агрегат?
– Аэросани, – солидно объяснил Эдуард.
Самое поразительное, что в качестве мотора на аэросанях была голова от моего «вихря», которую я узнал по крашеному маховику. Установленная на боку, с присобаченными каким-то топорным креплением на толстую проволоку винтом. Винт был грубо вырублен из кедровой плахи. Огромный штабель винтов с занозистыми краями, с глазками сучков, как дрова, лежал в корыте и занимал его добрую половину. Лопастей было такое количество, будто они штатно отстегивались в процессе лета.
– Как ступеня́ ракеты… Ты что… топишь ими?
– Да нет. Я шаг подбираю. Угадать не могу. – И стал, перекладывая, гремя ими, показывать: – Вот этот на двадцать шесть, вон здесь зарубка у меня, эти на двадцать восемь… У меня дома еще… два комплекта. И в плахах три куба лежит. Все обтесать руки не доходят.
Последовало долгое объяснение аэродинамических свойств винта, где главным было понятие «давит», причем он с силой показывал рукой, как именно «лопастя́ давят», и так сморщивался, будто тоже изо всех сил создавал тягу и давил все, что можно.
Забыл сказать главное: ведро он вылил в умывальник «системы охлаждения», так как винтом перерубило шланг, который он быстро заменил запасным – видимо, эта неисправность была привычной:
– Нагрелся, как утюг. Щас я запущу, а ты подтолкнешь.
Я вообще-то совершенно не собирался участвовать в этом аэропробеге, тем более вышел полуодетый. Но Эдя настолько не сомневался в том, что его предприятие не может не вызывать страстного желания в нем поучаствовать, что невозмутимо достал из кармана веревку с деревянной ручкой, намотал на маховик и начал дергать. Мотор не заводился, да и не особо спешил проворачиваться вместе с лопастями.
– Подкачать надо, – прокомментировал он, словно это было показательно-обучающее выступление. Он подкачал грушей и еще некоторое время маслал мотор до одышки, пока не произнес фразу, от которой у меня открылся рот. Он вручил торжественно дергалку и сказал:
– На ты. Задолбался.
Это, видимо, означало новый этап доверительности, возникшей по ходу нашего сближающего дела. Я не знал, смеяться или каменеть от того, что шаг за шагом втянулся в эту свистопляску и почему-то оказался обязан дергать Эдино изделие. Но добавлялся еще смысл. Эдя передавал подергушку мне как хозяину мотора, знающего его и будто бы несущего ответственность за его состояние, за сделку вообще, а теперь и за все это предприятие. И даже больше того – еще и виноватому и чуть ли не «впарившему барахляный» мотор. Мол, давай уж впрягайся, раз такой оборот.
Я, как заколдованный, несколько раз дернул, отметив, что дело действительно потное и одышливое. Потом дернул отдышавшийся Эдуард, тот завелся, и Дон Эдуардо, сунув шморголку в карман, с криком: «От винта!!!» прыгнул в корыто. Я стал толкать. Корыто не ехало. Эдя заорал: «Толка-ай!» Потом выбрался на землю, и мы вместе сдвинули аэросани. Эдя впрыгнул и под дикий стрекот стал очень надрывно и медленно удаляться.
А я расстался с планом «тихое утро» и пошел к Косте Козловскому, который обещал показать берестяные поплавки.
Козловский – приезжий еще больше, чем я, но его чужеродность перевешена искренне-священным интересом ко всему плотницкому, столярному, природному, вообще, ко всему ремесловому и промысловому. В работе с деревом и металлом он доходит до полного инженерного совершенства и далеко превосходит всех местных и приезжих. К тому же ничем больше и не занимается. Ремеслам он уделяет времени сколько хочет, и если любой здешний житель делает топорище за полчаса, то Костя уделит сутки, но изготовит абсолютно выставочный образец.
Его отличает доброта, многими воспринимая как наивность или чудачество. У него замечательная искренняя улыбка. Он отзывчив и выручает от души.
Козловский полный, светло русый, с розовыми щеками. Очень курносый и какой-то ноздристый, нос крупный, и от этого имеет несколько кабаний вид. Губы тоже крупные, расстояние от носа до верхней губы большое. Крупен… как сказать-то… весь ротовой узел, или то, что называется уже в кабаньей терминологии одним грубоватым словом, неприменимым к человеку, если б сам Козловский, описывая кого-то и расплываясь в безоружной улыбке, не сказал, что у того, мол, «ярко выраженное рыло, ну не такое, конечно, как у меня», – и засмеялся, открывая зубищи и добрейше морща означенную часть.
Я внимательно отношусь к описанью бород, потому что это действительно традиционное наше явление. Бороды обычно носят люди спокойные: почвенные и конфессиональные. Хотя у самых склочников и фыркачей тоже в почете бороды, причем самые неряшливые! Я это к тому, что борода – лишь оклад, поэтому – к сути, к сути, к сути! Когда идешь к сути, ступени не кончаются! Или так: когда идешь к сути, ее миражи отстреливаются, как ступени.
Так вот бороды… Помните у Гоголя: Чичиков был «не толст, не тонок»… Зачин замечательный! Так вот, борода у Кости не жидкая, не густая, не окладистая и не лопатистая, не клиновая, не двухвостая… А такая… бахромчато-лучевая, лик в разные стороны обрамляющая. И растет она, отступя от рта за некую нейтральную полосу, в полподбородка оставляя свободное пространство для обнаружения нелегально мигрирующих рыбьих костей и хлебных крошек. Щеки у Кости розовые, с резкой границей, как и у Гурьяна. И Костя вроде бы точно такой же, как остальные мужики или староверы из соседнего поселка, но только и румянец, и борода… ну как-то нежнее, что ли, если такое слово к мужику применимо. Так отличается елочка, взрощенная в средней полосе на садовом участке, от таежной, стиснутой мерзлотой и ветрами.
При этом Костя полный, но не рыхлый, а наоборот, очень плотный, такой боровок. Или боровик. И то и то в строку. Очень сильный, порывистый, аж вздрагивает всей массой, когда что-то хватает, поднимает. У него выпуклое выставно́е пузо, он всегда в грязно-коричневом свитере, и на пузе дырка. Пузо твердое, судя по тому, что свитер дырявится, когда он мощно притирается к верстаку или к ящику, который тащит, громко дыша. Носки тоже всегда протертые на пятках. Пятки серо-наждачные, кажется, если он разуется и чиркнет по железной решетке перед крыльцом, то полетят искры. Руки небольшие, подушки пальцев в серую насечку, в чешуйку, как у ящера. Когда он задевает Тоню, она вздрагивает:
– Ой, как напильником… Ну, Костя. Ну никак не дает себя отпарить.
Я подошел, когда он заколачивал бензинную бочку: приставив к плечику на пробке толстую медную трубку, точно и редко ударял по ней молотком. Свои действия он всегда поясняет, вот и сейчас он выдыхал, подкряхтывал, обнажая зубищи и десны и морща весело нос:
– Так вот. Все обычно топором колотят (придыхание) или зубилом, или (придыхание) железякой… Искра́ – и копец. Один мужик, мне рассказывали, так вот целый завод спалил. Я как узнал, хе-хе – все. Теперь только трубкой.
Его будто подсмешил собственный испуг «спалить целый завод», и это тоже было нетипично и будто сокращало дистанцию: здешние мужики обычно строго говорят, не допуская о себе насмешки.
