Сложность заключалась в том, что на Севере не существовало идеологически надежных судов (туземные судьи начали называть калым «штрафом»)
, и в любом случае легализм претил культурным революционерам нового поколения. В классовой борьбе, по Сталину, любое зло должно было быть персонифицировано, социально определено и тем или иным способом нейтрализовано. В большинстве экономических и социальных проблем были повинны кулаки; но кто должен нести ответственность за культурную отсталость и невежество? Кто виноват в том, что туземцы такие «темные»? Ответ был прост: шаманы виноваты. Они были легко опознаваемы и открыто признавали себя хранителями традиции, посредниками между своими сородичами и миром, который представители власти считали одновременно несуществующим и враждебным. Не было сомнений, что шаманы представляли собой туземный эквивалент давнего и хорошо знакомого врага — священника. Новые миссионеры предположили, а члены Комитета Севера услужливо (хотя и с опозданием) обнаружили, что шаманство было такой же религией, как любая другая, и в качестве таковой оно «поддерживает и укрепляет кабальные и эксплуататорские отношения, освящая их авторитетом всей религиозной идеологии»
. Более того, странные ритуалы шаманских камланий казались «воинствующим безбожникам» дешевым надувательством, с помощью которого хитрые шаманы отбирают у легковерных масс их скудное достояние и лишают их надежды на лучшую жизнь
. Не довольствуясь этим, шаманы нарочно отвлекают всех от производительного труда, поскольку, «пока туземцы пропоют над каждым медведем по полтысячи песен, работы в это время никакой не проводится»
.
Одним возможным способом борьбы с шаманами было насилие: шаманов лишали права голоса, прогоняли с собраний, лишали бубнов и одеяний и, наконец, ссылали. Еще лучше было перехитрить и переспорить их, поскольку, разоблачив их мошенничество, можно было одним ударом сокрушить идолопоклонство и суеверия. В пересказе такие столкновения между «культработником» и хитрым шаманом приобретали сходство со сказками о находчивом «служивом». Герой мог, скажем, выстрелить в небо, чтобы доказать, что там нет духов; или, как Г.А. Ушаков, начальник экспедиции на остров Врангеля, притвориться чертом и посрамить шамана (согласно одному свидетельству, после этого случая эскимосы «перестали верить в [шамана] Аналько как в посредника между ними и духами»). Следуя другому популярному литературному мотиву, Т.З. Семушкин пишет, что вывел шамана на чистую воду, воспользовавшись лунным затмением. Наконец, культработник мог сыграть роль бесстрашного апостола новой веры, который на манер Филофея в описании Новицкого (и его бесчисленных литературных предшественников) побеждает язычников в формальном диспуте или испытании силы. О том же Ушакове сообщали, что он восстал со смертного одра и убил медведя, чтобы раз и навсегда доказать, что он сильнее черта
.
Менее фольклорные свидетельства представляют несколько другую картину. Коренные северяне не могли понять, за что преследуют их шаманов (наверное, потому, «что лечили худо»)
. Те русские, которые пытались объяснить мотивы своих действий, сталкивались с обычными языковыми проблемами: большинство не знали местных языков, а тем, кто знал, надо было иметь в виду, что, например, в чукотском языке одно и то же слово означало «шаман», «врач» и «священник»
. Так или иначе, их действия не вызывали сомнений и воспринимались без энтузиазма. По словам одного деятеля культурной революции, «влияние шаманов такое же неограниченное и безмерное, как и их нахальство»
. Снова и снова коренные жители Севера отказывались давать показания против шаманов или посещать собрания без их участия. Часто целые сообщества следовали за своими шаманами в изгнание. Во многих местах шаманство практиковалось тайно: шаманы сохраняли за собой право голоса, сдав свои бубны, но продолжали камлать вдали от начальства. Трудности усугублялись неспособностью властей отличить профессиональных шаманов от заблуждающихся тружеников. Как объяснял А. Круглов, «лишение избирательных прав всех бывших и настоящих шаманов ведет к такому положению, когда значительная часть трудового бедняцко-середняцкого населения, занимающаяся шаманством для себя и не имеющая от него доходов, оказалась в списках лишенцев». С такой разновидностью шаманства было, разумеется, трудно бороться, потому что, по словам Г.И. Прокофьева, «они шаманят все кому не лень в любое время дня и ночи. Шаманство у многих проявляется в виде страстной потребности наподобие страсти к табаку»
. Трудно, но не невозможно. Другой учитель наказывал провинившихся, заставляя их пятьдесят раз подряд писать: «Шаманство — опиум для народа»
. В тех регионах, где православные священники стали важными посредниками в общении с миром духов, антирелигиозная кампания была несколько более эффективной. Шаманы вербовались из самих туземных сообществ; священников присылали русские. Группа казымских хантов объясняла:
Мы не против Советской власти, но не любим власть Полноватскую, которая не разрешает нам иметь попа. С малых лет промышляем мы в лесах, в которых очень много дьяволов. Уснешь, уставший, и никто не караулит — креста нет. Мы не можем без попа, потому что вера наша такая. Мы понемногу хотели заплатить попу, который бы дал нам кресты, а в Полновате, что мы ему привезем на содержание церкви, у него отбирают
.
Ненцы из Хатанги старались быть более дипломатичными: «Если отец Флавион является тормозом нашей власти, то пошлите отца Григория». Отйет был дружеским, но твердам: «Попа выслать не можем, по причине плохого транспорта в тундре и потому что мы проводим советизацию». Несколько лет спустя В.П. Зиссер встретил группу верхнеколымских тунгусов, которые направлялись в бухту Нагаева, административный центр Дальстроя. Они прослышали, что среди зэков есть попы, и собирались просить власти одолжить им одного
.
Большинство теоретиков соглашались, что, для того чтобы преодолеть такую культурную незрелость, необходимо то, что Богораз называл «насильственным разрушением местного общественного строя под влиянием новых советских сил, включая разрушение старых способов производства новыми». Такова была долгосрочная программа, осуществление которой зависело от успеха индустриализации. Тем временем главный удар на культурном фронте должны были нанести культбазы и «красные юрты» или «красные чумы», созданные по образцу передвижных христианских миссий. Красные юрты были разновидностью «культотрядов», которые размножились в годы культурной революции и обычно состояли из юных энтузиастов-комсомольцев. Проблема заключалась в том, что на Крайнем Севере было очень мало комсомольцев и еще меньше энтузиастов. Из восьми культбаз, созданных к 1935 г., ни на одной не было полного комплекта оборудования и персонала, предписанного уставами, а «красные юрты» могли рассчитывать исключительно на местные кадры — что означало, что там обычно вообще никого не было
.
Еще более обескураживающей была враждебность местного населения. Большинство коренных жителей Севера были согласны с шемагирскими тунгусами, провозгласившими, что все, чего они хотят от советской власти, это «получить разрешение охотиться на всякого зверя во всякое время года, получать помощь и добиться выезда русских из их поселка»
. Согласились бы они и с сынскими хантами, которые столь же твердо знали, чего они не хотят: «Постепенно будут организовываться медпункты, школы, будут туземцев учить, брать в солдаты, будут организовываться торговые предприятия, а с ними в Сынскую реку будет наезжать русское население, по Сынской реке будут ходить пароходы. А это все нам нежелательно и нам не надо»
.
