Лет двадцать назад этнография знала лишь два подхода к изучению: или отдельное описание данных племен, или построение широких всемирных обобщений, основанных на материале поверхностном и некритически подобранном. В настоящее время рядом с широкими обобщениями надо строить другие более узкие, охватывающие естественную связь народов и групп, живущих в соседстве, связанных общим происхождением (хотя и не всегда), а более того соединенных в один географический комплекс общими и естественными условиями и общими достижениями культуры, созданной в результате взаимных влияний
.
Богораз разработал — и начал преподавать — дисциплину, которую он назвал этногеографией или «историей культуры как равнодействующей трех факторов: географического, антропологического и экономического». Он рассуждал о распространении культуры в соответствии с законами геометрии, о положительных и отрицательных «переменных токах культуры» и о взаимном «отталкивании» рас
. Для большинства коллег Богораза это было слишком смело, но дух дерзкого экспериментаторства охватил всех. Даже Штернберг, который остался верен классическому эволюционизму, был чрезвычайно заинтригован некоторыми положениями Фрейда и использовал их в своих работах
.
Только марксизма видно не было. В отличие от того, что происходило в других науках, серьезных попыток создать марксистскую этнографию не наблюдалось. В 1924 г. один воинствующий безбожник обвинил этнографов в бесплодном теоретизировании (стандартная формулировка в устах молодых активистов), добавив, что возглавляемый Штернбергом Географический институт «отдает сильным душком старомодного народничества»
. Летом того же года, когда вузы очищали от «социально чуждых элементов», группа радикально настроенных студентов Географического института написала жалобу в Москву и попросила разработать новый учебный план (Штернберг и Богораз в это время находились за границей). Когда после каникул занятия возобновились, Институту пришлось ввести в программу множество марксистских дисциплин и отменить все курсы, не имеющие отношения к гуманитарным наукам
. Ни об «этногеографии», ни о «единой науке о культуре» не могло быть и речи. К концу учебного года институт был включен в состав Ленинградского университета и полностью утратил свою административную автономию. Впрочем, дело создания марксистской этнографии как доктрины и научной школы не очень далеко продвинулось. Профессиональные публикации были свободны от марксизма, а в профессиональных организациях состояло очень мало марксистов. Юные иконоборцы рвались в бой, но в 1928 г. у них не было ни организации, ни теоретической платформы.
Поэтому, когда Сталин объявил, что классовая борьба обостряется и что все ученые-немарксисты находятся по другую сторону баррикады, этнография была атакована с фланга. Во время первой схватки «на историческом фронте» В.Б. Аптекарь, делегат от Российской академии истории материальной культуры, произвел залп по Богоразу и его «скрытой борьбе против марксизма»
[86]. Главным преступлением было «отношение ученого мира к яфетической теории И.Я. Марра, которая подвергается самой безобразной, в особенности принимая во внимание условия Советской России, травле»
.
У И.Я. Марра и его последователей из Академии истории материальной культуры были основательные причины недолюбливать ученый мир в целом и этнографов в особенности. Будучи молодым грузинским лингвистом, Марр проникся антипатией к индоевропейскому уклону академической лингвистики. Он полагал, что все прочие языки (включая грузинский) страдают от такого же пренебрежения, подчинения и колонизации, как и их носители. То же самое можно было сказать и о снобистском интересе лингвистов к «литературному языку» в ущерб «живой народной речи». Профессиональной задачей и моральным долгом Марра было разгромить лингвистический империализм как в национальном, так и в социальном отношении.
К концу 1920-х годов Марр прошел долгий путь. Вдохновленный марксизмом и модой на интеллектуальный редукционизм, он сформулировал «новую теорию языка», известную также как «яфетическая теория», и стал одним из патриархов марксистской науки. Согласно Марру, язык является частью социальной надстройки и потому отражает циклические изменения экономического базиса. Иными словами, язык принадлежит истории и, как любой социальный институт, является частью всеобщей прогрессивной эволюции. Индоевропейская теория постоянно разветвлявшегося протоязыка идеалистична и противоестественна, поскольку она предполагает движение в сторону все большего многообразия. На самом деле, утверждал Марр, история языка, как и история общества, которому он служит, представляет собой процесс постепенного сближения, вплоть до полного слияния всех языков при коммунизме. Бесчисленные «диффузные», «моллюскообразные» языки первобытных обществ породили более сложные языки последующих стадий развития общества, но четыре их базисных элемента (имена изначальных «тотемных производственных союзов») оставались неизменными компонентами человеческой речи. Все слова всех языков в конечном счете восходят к одному из этих четырех элементов. Так называемые языковые семьи представляют собой различные, но исторически связанные между собой стадии развития. Китайский язык является реликтом древних моносиллабических и полисемантических языков; далее в цепи эволюции располагаются урало-алтайская, яфетическая
[87] и, наконец, семитская семьи. В другой формулировке, история языка состоит из линейной, синтетической, агглютинативной и флексивной стадий, каждая из которых соответствует определенной социально-экономической формации и развивается диалектически (т.е. путем превращения в новое качество через революционные «скачки»). Все языки связаны друг с другом исторически и семантически, все вносят свой вклад в глобальный процесс «глоттогонии», и ни один из них — за исключением будущего коммунистического языка — не может претендовать на превосходство над другими. Формализм индоевропеизма был преодолен, единство языка восстановлено, а языкознание стало частью истории. Работа «нового лингвиста» состояла в том, чтобы через язык реконструировать «материальную историю»
.
Нелюбовь Марра к этнографии проистекала из интеллектуального и эмоционального ядра его доктрины. По его мнению, этнография искусственно — и злонамеренно — отделила историю эксплуатируемых классов и бесписьменных народов от истории человечества. Исполненные имперского высокомерия этнографы изучают то, чего не удостаивают вниманием буржуазные историки и лингвисты
. Другой причиной особой обидчивости и горячности, с которыми Марр и его ученики откликнулись на призыв к классовой борьбе в научном мире, было то, что, несмотря на все их «огромные достижения» (или, как они считали, вследствие этих достижений), им так и не удалось пробиться в профессиональную элиту. В отличие от некоторых других марксистских группировок (таких, например, как историческая школа М.И. Покровского), они встречали только насмешки и безразличие. Марра регулярно называли шарлатаном, а его «четыре элемента» — алхимией. Один анонимный рецензент назвал диссертацию ближайшего последователя Марра «голой фантастикой»
. К началу культурной революции раздражение марристов достигло точки кипения.
