Другие наблюдавшие, находившиеся на расстоянии 15 км от эпицентра, тоже вздохнули с облегчением. Одним из них был Джеймс Конант, президент Гарвардского университета, осуществлявший надзор над Манхэттенским проектом как председатель Национального комитета по оборонным исследованиям. Когда Эллисон заканчивал свой отсчет, Конант тихо сказал Гровсу, что он «никогда не думал, что секунды могут длиться так долго». Вот как он рассказывает об увиденном:
Затем вспыхнул белый свет, который, казалось, заполнил все небо и не мерк долгие секунды. Я готовился увидеть довольно короткую и не сильную вспышку. Интенсивность света поразила меня. Первая мысль была, что все пошло не так и что на самом деле началась термоядерная реакция в атмосфере, о возможности которой говорили до этого и которую в шутку упоминали всего несколько минут назад.
В тот момент Конант подумал, что «загорелся весь мир»
[16]
{216}.
Короче говоря, первое испытание «Тринити» в Аламогордо было осознанной рискованной игрой ведущих ученых из Лос-Аламосской лаборатории и их непосредственных начальников: игрой, где ставкой была судьба всего живого на поверхности планеты, в ее атмосфере и в глубинах океана. Стоит заметить, что ответственность за эту игру лежала исключительно на ученых. В сохранившихся документах и зафиксированных воспоминаниях нет никаких свидетельств того, что о возможности зажигания атмосферы было известно президенту или кому-либо еще в Вашингтоне за пределами Манхэттенского проекта – как в 1945 г., так и за три года до этого, в июле 1942 г., когда этот вопрос впервые обсудили Комптон и Оппенгеймер.
Будь об этом известно высшим представителям гражданской власти – как стало известно Гитлеру с подачи Шпеера в том же месяце 1942 г., – какой была бы их реакция? Поддержал бы президент Рузвельт первую реакцию Комптона: то, что приемлема лишь «невозможность» такого события? Или его более позднее решение о том, что риск достаточно мал и можно продолжать разработку?
Думается, что второе, поскольку вопрос касался лишь исследований в ближайшие несколько лет. В конце концов, в июне 1942 г. у ученых были все основания опасаться того, что немцы создадут бомбу раньше нас, а политических деятелей очень беспокоила возможность победы Германии в войне и без бомбы. Однако ситуация была совсем иной в июле 1945 г., когда мы подошли к реальному испытанию устройства, так и не исключив до конца возможность зажигания атмосферы.
Мог ли президент Трумэн или военный министр Генри Стимсон – если бы они знали о риске навсегда уничтожить все живое на Земле! – потребовать более приемлемых шансов, чем три на миллион, не говоря уже о «10 % Ферми»? В действительности, не имея оснований для волнения в ожидании отчетов во время Потсдамской конференции в Германии и рассчитывая на то, что новости усилят их позицию на переговорах с Советами, они восприняли сообщение об успехе без такого чувства облегчения, как у Сэма Эллисона. Не знали они и о том, что некоторые ученые продолжали опасаться долгосрочных последствий полученного результата и в еще большей мере предстоящих экспериментов над людьми в Японии.
В определенной мере (не самой значительной) эти опасения касались людей, которые приносились в жертву при последующих взрывах. Эллисон почувствовал беспокойство в отношении такой перспективы уже через несколько минут после испытания, как только рассеялись его страхи, связанные с возможностью уничтожения жизни на Земле. «Господин Конант, – сказал он, сильно волнуясь, – они хотят с помощью этого
{217} изжарить сотни японцев». Его оценка была занижена на три порядка – в тысячу раз.
На совещании 31 мая Оппенгеймер оценил возможные потери от первой бомбы
{218} примерно в 20 000 человек. Она сразу убила в четыре раза больше народа, но это все равно не дотягивало до сотни тысячи человек, заживо сожженных за одну ночную бомбардировку Токио. Готовность высших гражданских и военных руководителей позволить генералу Кертису Лемею увеличить счет погибших мирных жителей в несколько раз прошла тщательное тестирование в последующие месяцы. Они с успехом прошли этот тест. К концу июля и ученые продемонстрировали свою готовность пойти на довольно небольшой (для Ферми, впрочем, не такой уж небольшой) риск уничтожения всей жизни на планете.
По словам Альберта Шпеера
{219}, это не было неожиданностью для Адольфа Гитлера. В июне 1942 г. Гитлер «пошутил, что ученые в своем оторванном от действительности стремлении раскрыть все секреты мира вполне могут в один прекрасный день спалить земной шар. Однако, как считал Гитлер, пройдет еще немало времени, прежде чем такое случится; по его мнению, он определенно не доживет до этого». И в самом деле, он покончил с собой всего за 10 недель до эксперимента «Тринити».
Те, кто пошел на этот риск в июле 1945 г., вовсе не подходили под стереотип «ученого-безумца»: впрочем, в свете этой долгое время неизвестной истории подобное определение не так уж далеко от реальности. Хотя они не собирались выиграть в этом конкретном пари, им было известно – и вновь похоже лучше, чем их гражданскому руководству, – об участии в более долгосрочной игре с угрозой существованию человечества.
Во-первых, некоторые из них (не все) были уверены в том, что даже одностороннее американское испытание и в еще большей мере сбрасывание бомбы без предупреждения на город в военное время – в отсутствии сотрудничества с Советами и международного контроля – практически гарантирует отчаянную послевоенную гонку ядерных вооружений. Во-вторых, почти все понимали, что такая гонка, скорее всего, приведет через несколько лет к появлению термоядерного оружия у обеих сторон – бомб, в миллион раз более мощных, чем сверхмощные бомбы Второй мировой войны; тысяч подобных бомб. И то, и другое вместе взятое – второе было предсказано в июле 1942 г. одновременно с возможностью зажигания атмосферы – открывало явную перспективу уничтожения всей нашей цивилизации. Тотальное уничтожение мира городов, сформировавшегося за последние четыре с половиной тысячи лет. И с вероятностью намного выше, чем три на миллион.
