Действительно, самые скромные оценки, если не брать в расчет предположительно искаженные данные сухопутных сил и ВМС, говорили об отсутствии значительного разрыва – 50 советских МБР против 40 наших, – однако по мнению большинства в разведывательном сообществе Советы имели преимущество в ракетах. На это указывала Национальная разведывательная оценка от 7 июня (всего через несколько дней после венского саммита).
* * *
В последнюю неделю сентября 1961 г. Ален Энтовен, теперь помощник министра обороны по системному анализу, и Гарри Роуэн, помощник министра обороны по вопросам международной безопасности, сообщили мне о новой Национальной разведывательной оценке. Это было нечто поразительное. В целом она подтверждала то, о чем аналитики сухопутных сил и ВМС твердили на протяжении двух лет в своих замечаниях к этим документам: что Советы имели «лишь небольшое количество» МБР. Реально замеченных ракет было всего четыре.
«Реально замеченных» – вот, что составляло большой секрет. Ни Ален, ни Гарри не сказали мне заранее, какая информация содержится в новом разведывательном отчете, однако всего через несколько дней из разговоров в Пентагоне я понял, о чем идет речь. Это была не просто «оценка», основанная на расчетах производственных мощностей, или на советских «ресурсах», или на туманных данных электронной разведки. Четыре ракеты реально были обнаружены и сфотографированы в Плесецке с помощью нашей наисекретнейшей в то время спутниковой разведывательной системы, созданной в рамках программы Corona. (Программа носила кодовое наименование Discoverer. Она пришла на смену разведывательным самолетам U-2, которые также были большим секретом до той поры, пока Советы не сбили один из этих самолетов над своей территорией и не взяли в плен его пилота Гэри Пауэрса в 1960 г.) После практически полного обследования возможных мест размещения ракет в Советском Союзе другие пусковые площадки, за исключением пары первых стартовых позиций на испытательном комплексе Тюратам, обнаружить не удалось.
Из-за того, что это были «достоверные» разведданные, основанные на реальных фотографиях, они относились к особо важной информации, т. е. имели гриф выше, чем «совершенно секретно». Для работы с ними требовался допуск уровня Keyhole (K), более высокий, чем допуск к совершенно секретной информации, который был у меня в то время. Существование более высоких допусков, чем допуск к совершенно секретным документам, в те годы было само по себе секретом наряду с характером информации, на которую они распространялись. Обладатели такого допуска не имели права даже намекать на известные им секреты кому-либо без этого допуска.
Наказанием за подобное нарушение режима секретности было немедленное, через считаные минуты после обнаружения проступка, исключение из компьютерного списка допущенных. Это означало исключение из рядов тех, кто мог участвовать в обсуждении вопросов национальной безопасности в правительстве, – тех, кто имел доступ к соответствующей информации и мог свободно делиться ею в кругу равных. Такая санкция очень эффективно обеспечивала защиту секретов. Утечек в прессу не было – публика не знала ни об уровнях допуска, ни о средствах разведки, ни о содержании информации. Нарушений дисциплины (как намеренных, так и случайных) даже при общении с коллегами без специального допуска просто не существовало, если не считать нескольких исключений.
Некоторые из этих исключений были связаны со мной. Разговаривая как-то вечером в кафетерии Пентагона с полковником Эрни Крэггом, я спросил его о чем-то связанном с базой новых оценок количества ракет. Он начал было отвечать, но вдруг замолчал, посмотрел на меня и сказал: «У тебя допуск T и K?»
Когда я сказал «нет», Крэгг прикусил язык, очевидно, поняв, что уже выложил мне больше, чем нужно.
Вопрос Крэгга был нарушением номер один. Как я узнал позднее, когда получил эти допуски, он в случае сомнений в отношении права собеседника на получение соответствующей информации не должен был называть кодовые буквы и раскрывать факт существования таких допусков. Если он действительно хотел обсудить эти вопросы, ему следовало под каким-нибудь предлогом отойти, набрать на внутреннем телефоне Пентагона специальный номер, идентифицировать себя по персональному коду и спросить офицера на другом конце линии: «Какой допуск у Дэниела Эллсберга, T или K?» Получив отрицательный ответ, он должен был вернуться и сменить тему разговора.
В случае положительного ответа он по возвращении должен был сказать мне, что навел справки, и предложить мне сделать то же самое в отношении себя. Для действующего полковника Управления планирования ВВС, которого я знал лично, это, возможно, было необязательно. Однако теоретически он мог взять меня на пушку, услышав кодовые буквы «T» и «K» или узнав их значение, и втравить в обсуждение темы, к которой не имел допуска.
Такая возможность была основанием для подобной формалистики и причиной, по которой в общественном месте допускалось упоминание только первых букв кодовых слов «Talent» (для фотосъемки с разведывательных самолетов U-2) и «Keyhole» (для программы спутниковой разведки). Несмотря на громоздкость такой процедуры с двумя телефонными звонками, я пользовался ею не раз в последующие годы, прежде чем пускаться в разговоры с кем-либо, чей допуск был мне неизвестен. Подобные процедуры и угроза потерять при их несоблюдении допуск, право на работу и возможность продвижения по службе позволяли долгое время держать огромный объем информации, связанной с принятием решений на правительственном уровне, в секрете от публики и Конгресса, не говоря уже об иностранцах и врагах. Они гарантировали отсутствие утечек на протяжении десятилетий и поколений, даже когда информацией владели сотни или тысячи людей, имевших допуск.
Расхожее мнение о том, что «все утекает; все в конечном итоге попадает на страницы New York Times», абсолютно не соответствует действительности, и в первую очередь это касается особо важной информации. Это всего лишь прикрытие, придуманное для маскировки и поддержания эффективности системы секретности в целом. (Эдвард Сноуден был первым, кто раскрыл большой объем особо важной информации, включая совершенно антиконституционную и преступную слежку за американскими и другими гражданами по всему миру даже без достаточных оснований для подозрения. Тысячи сотрудников АНБ на протяжении десятилетия прекрасно знали о массовой слежке и о ее преступности, и ни один из них не проговорился. Сноуден находится в изгнании и будет изгоем, скорее всего, до конца своей жизни.)
По иронии судьбы второе нарушение совершил мой крайне немногословный коллега, от которого вряд ли можно было ожидать такого. В RAND он имел репутацию человека, имевшего «все мыслимые допуски». После промаха Крэгга я спросил у него, что означают буквы «T» и «K», и он фактически рассказал мне об этом.
В ретроспективе невозможно понять, почему он поступил так, – это было не только против правил, которые практически никогда не нарушались, но и совершенно нехарактерно для него. Помимо прочего он сказал, что мне нужно получить эти допуски, а также допуск SI (Special Intelligence – условное обозначение для данных радиоэлектронной разведки, включающих в себя результаты перехвата радиосообщений и других электронных сигналов). Три допуска вместе составляли один, который назывался «допуском ко всем источникам», т. е. к результатам радиоэлектронной и других видов разведки.
