Они ошибались. Хрущев блефовал. Именно об этом говорила новая оценка. Она была правильной, как Горелик и Раш признали вскоре сами
{85} в совершенно секретном отчете. Так или иначе, многие в RAND верили в их предыдущий меморандум, и мой брифинг явно не мог изменить это мнение.
Намного серьезнее было то, что новая оценка противоречила и фактически перечеркивала ключевые исследования RAND по уязвимости SAC, выполненные после 1956 г. Эти исследования прямо исходили из такой советской ракетной мощи, которая могла сыграть решающую роль в сочетании с авиационными ударами. После того, как термин «ракетный разрыв» вошел в широкое употребление в 1957 г., Альберт Уолстеттер признал его устаревшим. Он подчеркивал, что этот термин предполагал возможность нанесения хорошо продуманных авиационных ударов и ударов с подводных лодок в сочетании с использованием ракет наземного базирования, а ранее даже без такого сочетания. Теперь же Уолстеттер отдавал предпочтение термину «разрыв в средствах устрашения». Однако разрыва в средствах устрашения также не существовало. И никогда не было.
Для такого признания нужно было согласиться с тем, что RAND одержимо занималась неверно выбранными проблемами в сфере национальной безопасности. Подобное признание дается нелегко большинству людей в организации. RAND требовались месяцы, если не годы, чтобы смириться с этим. Мне казалось даже, что корпорации уже не восстановить прежнего престижа и чувства миссии. Тем не менее ее здание и бюджет становились лишь больше. Какое-то время большинство моих бывших коллег все так же уделяли основное внимание уязвимости SAC, почти как раньше, и продолжали сомневаться в достоверности новой оценки.
Не торопились принимать новые цифры и в ВВС, особенно в SAC, хотя они, как ни крути, поддерживали идею SAC и Объединенного комитета начальников штабов о желательности жесткой позиции США в Берлинском кризисе. RAND и ВВС ожидали, что Советы обязательно будут наращивать свои ракетные силы. И такое наращивание действительно началось в 1963–1964 гг. (после того, как на смену Хрущеву пришел Брежнев), но оно уже не могло обеспечить Советам стратегического преимущества, которое можно было бы получить в 1958–1962 гг.
Тем временем Берлинский кризис продолжал углубляться. Попытка президента мобилизовать общественное мнение в свою поддержку перед лицом серьезной угрозы развязывания ядерной войны обернулась против него. Его решение развернуть широкомасштабную программу строительства индивидуальных укрытий от радиоактивных осадков оказалось ошибкой и привело лишь к ожесточенной полемике. Русские продолжали твердо настаивать на подписании мирного договора и на передаче контроля над доступом в Берлин восточным немцам.
На пути в Вашингтон в конце сентября после неудавшейся попытки переориентировать RAND я не мог отделаться от мысли о берлинской игре и выводе Эйба Чайеса. Меня занимала одна проблема: как использовать эту новую оценку для изменения наших перспектив в Берлине?
Западный Берлин находился в глубине территории, контролируемой Советами. Началось возведение Берлинской стены. Кеннеди принял этот факт молча (даже с облегчением). С точки зрения Хрущева, она устраняла неотложную проблему: массовое бегство жителей Восточной Германии на запад через Берлин. Стена также была приемлемым решением его долгосрочной проблемы стабилизации режима в Восточной Германии и, таким образом, укрепления позиции Советов в Восточной Европе. Однако этот факт был не таким очевидным для Хрущева и еще менее очевидным для Запада. Ультимативное заявление Хрущева о передаче контроля доступа в руки восточных немцев к концу года никто не отменял, как и его предостережения относительно попыток обеспечить доступ с помощью силы.
Неожиданно выяснилось, что обе эти угрозы опирались на грандиозный, многолетний блеф относительно стратегического «паритета» Советского Союза и Соединенных Штатов. Не так давно раскрытые документы из советских архивов показывают, что на этот раз Хрущев обманывал своих собственных союзников по Варшавскому договору
{86} (помимо наших союзников по НАТО), убеждая их в контроле над кризисом и отсутствии рисков в очевидно провокационной советской дипломатии.
Так почему бы не уведомить Хрущева, частным образом, о том, что его блеф раскрыт и что ему следует отказаться от ультиматума и угроз? Примерно в таком ключе я и набросал проект предложений.
Глава 11
История двух выступлений
Призрак «ракетного разрыва» долгие годы преследовал моих коллег из RAND и Министерства обороны. Осознание его иллюзорности позволило по-новому смотреть на все. Оно вполне могло привести к полной переоценке наших планов массированного наращивания стратегических арсеналов и таким образом предотвратить катастрофическую гонку вооружений. Однако ничего такого не случилось. Я не знаю никого, кто хотя бы на мгновение задумался об этом. Вместе с тем в краткосрочной перспективе это открывало другие возможности, в частности в сфере решения проблемы Берлина.
Моя первая мысль была о том, что президент Кеннеди должен как-то сообщить о новом понимании ситуации напрямую премьеру Хрущеву. Он мог бы сделать это по своим частным секретным каналам, чтобы минимизировать унижение Хрущева и не отбить у него охоту идти на попятную. Я написал две аналитические справки, предназначенные главным образом для Кеннеди. Чтобы они попали к нему, я передал их Карлу Кайзену, который занимался с Макджорджем Банди ядерными вопросами и с которым я уже контактировал весной по проблеме делегирования полномочий.
В одной из справок, переданных ему 9 октября
{87}, содержался набор тезисов, которые, на мой взгляд, следовало использовать в разговоре с Хрущевым или его представителем. Другая справка, так называемое «Предложение по просвещению Хрущева», объясняла президенту смысл тезисов и цель послания Хрущеву.
Идея заключалась в ясном информировании Хрущева о том, что нам точно известно, чем он располагает. Я предлагал сообщить ему не только число ракет – четыре МБР, – но и точные координаты базы в Плесецке. Для полноты мы могли бы включить и координаты полигона Тюратам, где у Советов находилась пара экспериментальных ракет. Подразумеваемая идея послания выглядела так: «Вам пора прекратить нести всю эту чушь насчет “паритета” и “превосходства”. Мы знаем, что у вас есть и где это находится. У вас почти ничего нет, а то, что имеется, слабо защищено. Поэтому хватит твердить о том, что вы можете что-то устроить в Берлине. И вам, и нам прекрасно известно, что у вас нет возможностей для этого». Это были, конечно, не слова, а смысл того, что я хотел передать.
