Кайзен прочитал справки и предложил мне обсудить их. Он собирался ехать на какую-то встречу в Вашингтоне и попросил меня прокатиться вместе с ним в автомобиле. Он сказал: «Слушай, Дэн. Ты должен понимать, как происходит обмен информацией здесь. Кеннеди никогда… он не говорит так». Было неясно, осуждает ли он стиль президента или соглашается с ним. Кайзен просто повторил: «Это немыслимо. Кеннеди не будет говорить так с Хрущевым».
На мой взгляд, все-таки было очень важно передать Советам каким-то образом, что им не стоит вести себя в этом вопросе так, словно мы верим в их превосходство или хотя бы в равенство. «Мы знаем, что эти претензии не соответствуют действительности, поэтому не упорствуйте в угрозах, которые вы не в состоянии выполнить». Это было минимальное послание, которое мне хотелось бы донести до Хрущева. «Угрозы, подобные этим, создают реальные риски, и ситуация может выйти из-под контроля». Однако, как следовало из слов Кайзена, Кеннеди не мог сказать такое напрямую Хрущеву – ни при встрече с глазу на глаз с его представителем, ни в личном послании.
Через день или два после этого я вновь оказался в Пентагоне, в кабинете Адама Ярмолински – помощника министра обороны. Я по-прежнему был консультантом RAND, получавшим зарплату от RAND по бессрочному контракту с ВВС, но проводил более половины времени в Вашингтоне, занимаясь документами и административной работой в Пентагоне и Госдепартаменте. Адам сказал, что готовит проект выступления Кеннеди в военной академии. Белый дом поручил подготовку проектов ряду агентств, и Ярмолински работал над версией, которую должны были отправить от имени Макнамары. Он предложил мне взглянуть на проект и добавить в него все, что я сочту нужным. Таким образом, у меня появилась еще одна возможность добиться, чтобы президент изложил мои соображения – на этот раз публично.
Я просто адаптировал положения своих справок к характеру публичного выступления таким образом, чтобы они не выглядели обращением лично к Хрущеву. Я написал текст от руки на листках из блокнота и отдал Адаму, а тот включил его полностью в свой проект для Макнамары. Некоторое время спустя он сказал мне: «Макнамара остался доволен. Он отправил это в Белый дом».
Через несколько дней я прочитал текст выступления Кеннеди, который подтвердил все, что говорил Кайзен о примиренческом стиле президента. Он не использовал ничего из того, что я написал. В результате я перестал смотреть на Кеннеди как на возможного проводника своего послания.
Однако потом я заглянул к своему другу Тимоти Стэнли – специальному помощнику в офисе Пола Нитце, где я проводил львиную долю своего времени, находясь в Вашингтоне. С Нитце я работал над военными планами ранее в этом году, именно он занимался проверкой моей справки о десантном корабле в Ивакуни. Стэнли располагался в крошечной комнатенке прямо напротив входа в кабинет помощника министра обороны. (Три года спустя я сам оказался в этой комнатенке, когда стал специальным помощником Джона Макнотона, преемника Нитце.) Стэнли в разговоре обмолвился, что готовит текст выступления для Розуэлла Гилпатрика.
Я отдал Тиму свои исходные рукописные заметки и сказал: «Слушай, я написал это для Кеннеди, но он не воспользовался ими. Если хочешь, то можешь включить их в свой текст». Он прочитал мои материалы. Они, конечно, не тянули на цельное выступление, это были лишь тезисы на нескольких страницах, включая следующее заявление: «Наши силы размещены и защищены так, что внезапным ударом нас невозможно обезоружить». Увидев это, Тим посмотрел на меня и прочитал следующий абзац вслух:
Разрушающая мощь, которую Соединенные Штаты способны сохранить даже после неожиданного нападения Советов, не меньше, а скорее больше мощи всех средств, доступных неприятелю для нанесения первого удара. Иными словами, мы обладаем возможностью нанесения второго удара не меньшего по масштабам, чем первый советский удар. Иначе говоря, можно не сомневаться в том, что Советы не решатся на развязывание крупного ядерного конфликта.
Он спросил с удивлением: «Это правда?» Я ответил: «Поверь мне, Тим, это правда. Именно так оно и есть». Сделать расчет было несложно, учитывая то, что я узнал о советском арсенале. Четыре МБР! Чуть более полутора сотен стратегических бомбардировщиков!
Хотя в новой разведывательной оценке не было сравнений американских и советских стратегических сил до или после нанесения удара с той или другой стороны, я не сомневался в правильности своей «чистой оценки» «обмена ядерными ударами» (по терминологии Пентагона). В нее, однако, было трудно поверить тому, кто на протяжении многих лет слышал о ракетном разрыве или читал секретные отчеты RAND об уязвимости наших стратегических сил. Я был уверен в том, что она выдержит все бюрократические проверки текста выступления.
Вопрос был в том, дадут ли Гилпатрику сказать это (т. е. сделать такое откровение), если учесть, что администрация до сих пор воздерживалась от признаний. Тиму не давали поручений делать подобные откровения, и проект, который он показал мне, был обычным для Пентагона набором клише, включаемых чиновниками Министерства обороны практически в каждую речь. Там говорилось об укреплении нашей обороноспособности, о том, насколько мы должны увеличить резервы и наступательные силы, ну и кое-что о Берлине. Добавив в текст почти все мои пункты, Тим полностью изменил тональность и характер проекта. Некоторые из моих пассажей не слишком подходили к его теме, но этот вписывался очень хорошо:
Наша уверенность в способности сдержать устремления коммунистов и не поддаться на шантаж с их стороны опирается на трезвую сравнительную оценку военного потенциала обеих сторон. Мы считаем, что советское руководство смотрит на вещи не менее реалистично, хотя это и не всегда очевидно, если судить по его экстравагантным выходкам. Хотя Советы используют жесткий режим секретности как одно из средств в противостоянии с нами, их железный занавес не настолько непроницаем, чтобы мы принимали за чистую монету хвастливые заявления Кремля.
Эта страна вроде бы обладает такой ядерной мощью для ответного удара, что любое недружественное действие, которое заставит использовать эту мощь, обернется самоубийством для решившегося на подобное действие.
Идея была такой. Я хотел донести следующее послание для тех, кто знает что к чему в Кремле и НАТО: «Нам известно, что они блефуют!» А американская и европейская публика должна была услышать: «Мы остаемся в Берлине, и никакой войны не будет». Я думал о послании как о разоблачении блефа Хрущева и ради этого даже обкатал формулировку дома:
Угрозу Советов нанести ракетный удар по свободному миру – нацеленную в первую очередь против европейских членов НАТО – следует оценивать против неопровержимого факта ядерного превосходства Соединенных Штатов, о котором я говорил ранее.
С учетом уверенности в том, что американские патрули вдоль берлинского коридора не будут блокированы, я чувствовал себя вправе подчеркнуть в последнем абзаце наше обязательство:
Соединенные Штаты не стремятся решать споры силой. Однако если силовое противодействие исполнению наших прав и обязательств приведет к вооруженному конфликту – что вполне может случиться [хотя я больше не верю в это], – то Соединенные Штаты не будут стороной, потерпевшей поражение.
