Начиная с периода Мэйдзи, все японцы стали считаться верными подданными императора, принадлежащими ему. Воспитание и обучение того времени (довоенное и военное) постоянно вбивали эту идею в головы людей. Поражение, как и в средние века, должно было обязательно вести к самоубийству верноподданных граждан Японии. Наглядный пример самоумерщвления солдат и гражданских лиц дал Японии Сайпан. В сообщениях газет и радио в конце войны часто сообщалось: «Даже дети понимают, что смерть лучше капитуляции и что американцы будут вести себя так же, как монголы столетия назад». После падения Сайпана советник императора писал: «Почти вся Япония почувствовала, что война проиграна. Остается последнее — совершить массовые самоубийства для императора».
В еще больших масштабах самоубийства военнослужащих и мирных жителей осуществлялись на Окинаве. Один японский пленный — военный медик — объяснял американцам, в чем состоит отличие отношения к смерти японцев и европейцев. В то время как европейцы и американцы считают, что жизнь прекрасна, японцы думают о том, как хорошо умереть. Европейцы, попав в плен, не расценят это как катастрофу, они постараются бежать и продолжать борьбу. Японец сочтет плен трусливым актом, так как для воина-самурая истинное мужество — знать время своей смерти. Смерть — это победа. Серьезно раненный воин должен был убить себя.
Этим рассуждениям созвучна старинная поговорка, распространенная среди самураев в эпоху феодализма и входившая в Императорский рескрипт к солдатам и матросам 1882 года (Гундзин тёкую) — армейский свод правил периода Мэйдзи: «Долг тяжелее горы, смерть легче пуха». В годы войны на Тихом океане это выражение было популярно среди солдат и матросов и расценивалось как выражение абсолютной верности императору (тюсэцу), готовности защищать его. Не случайно за несколько лет войны в плен сдались лишь около 1% японских военнослужащих. Плен расценивался как особое бесчестие, поэтому и к захваченным японцами пленным они чаще всего относились безо всякого сожаления, вплоть до людоедства. Что касается лиц, которые все-таки оказывались в плену, то переживали они этот позор очень болезненно.
Японские морские пехотинцы, покончившие с собой на острове Бетио
Фотография. Ноябрь 1943
Не меньшее значение играл в поведении камикадзе коллективизм. Коллективизм японцев является одной из главных черт национального характера, базирующейся на истории их существования, традициях этноса, особенностях культуры и образе жизни. Истоки японского коллективизма, общинности и группового образа жизни берут свое начало в древности. В относительной изоляции на островах, компактности проживания и недостатке годной для обработки земли, японцам приходилось жить в тесноте, в зависимости друг от друга и учитывать интересы группы, всегда ставя их на первое место. Люди держались за общину, община помогала людям. Интересы отдельной личности совмещались с интересами группы, и все строилось на том, что общинники имели одну и ту же цель и шли к ней. Только при разделении труда и в то же время совместной деятельности и взаимопомощи древние японцы могли достичь высокой сельскохозяйственной производительности. При этом основное место в группе людей занимал ее глава — сильный, знающий и опытный. Фигура главы в вертикальной иерархии японского общества рядового его члена делала незаметным.
Сами японцы считают, что этот, как они его называют, «географический детерминизм» привел к концепции согласия (ва), помогающей поддерживать взаимоотношения и препятствующий выступлениям против желаний группы.
Выделиться в японском обществе можно, но до определенной степени. Все должны быть похожи друг на друга, и по внешнему виду, и по поведению, и по единому образу мыслей. Любое существенное отклонение из этого правила, выпячивание собственного «Я» раньше каралось отлучением от общества (исключением из общины односельчан — мурахатибу), как в традиционных общностях народов Сибири, где изгнание индивидуума из стойбища кочевников-оленеводов было трагедией, так как в одиночку в суровых условиях Севера выжить почти невозможно. Так же и в японском обществе. Человек, противопоставивший себя общности, выбившийся из нее, обратно, как правило, уже не принимался, оставался один и страдал от этого. Но в отличие от свободного сибирского существования, житель Японских островов не мог никуда уйти. Ему просто некуда было деваться, так как все жизненное пространство было уже занято. В средние века к этому прибавился еще запрет покидать территорию феодального клана. Даже самураи в случае необходимости не могли уехать за пределы своего княжества без особого разрешения. О простолюдинах и говорить не приходится.
Пережитки такого порядка сохраняются в Японии и в настоящее время. Тот, кто покинул или предал по каким-то причинам свою группу, клуб, компанию, считается, по японской терминологии, «проигранной собакой» (макэину), то есть изгоем. Он в эту общность может вернуться только с массой оговорок, а может быть и вообще не принят. Это зависит от степени вины перед общностью.
Поэтому-то мощное групповое, а не индивидуальное самосознание и единение группы, скрепленное дисциплиной, подчинение ее главе, принижение отдельного человека и непререкаемый авторитет начальника не позволяли членам любой организации или боевого подразделения иметь свое личное мнение. Противопоставлять себя авторитету или товарищам никто не решался, даже если был и прав. В этом заключается сила национального характера японцев и их качественное отличие от других народов мира. Может быть, именно поэтому они и пришли к заключению, что являются особенными среди азиатских этносов и должны управлять ими.
О религиозном воздействии на японцев буддизма, конфуцианства и синтоизма говорилось выше уже неоднократно. Эти религии формировали их национальный характер и этническую психологию, а Синто влиял в конце XIX — начале XX века на политику и международные отношения. Немаловажное значение оказали религиозные воззрения и на идею самопожертвования.
Буддизм на протяжении длительного времени проповедовал японцам, что вслед за спадом и поражением, страданием и гибелью всегда следует возрождение и подъем, чем воспитывал у них равнодушное отношение к смерти. Особенно в этом направлении преуспел дзэн-буддизм, не обещавший человеку после героической смерти ничего, кроме почитания и памяти в сознании других людей и потомков.
С конфуцианством связывалось понятие долга воина перед страной, императором и всеми вышестоящими.
Ведущая роль в жизни японцев и смертельной практике камикадзе, без сомнения, принадлежит синтоизму. Практически все японцы — синтоисты. Большинство из них заявляют, что являются одновременно приверженцами двух и более религий. В качестве второй религии обычно выступает буддизм, веками занимавший первое место в религиозной системе японского общества, но уступивший место синтоизму после падения в стране власти сёгуната.
Синто до конца войны поддерживался тоталитарным японским режимом. Это была скорее не вера, а правительственная организация, подготовленная и созданная властями для объединения народа на основе традиционной японской религии. Религиозные элементы в святилищных службах были сведены до минимума. Япония была провозглашена избранной божественной страной, во главе с императором, считавшимся живым богом. Людям импонировало, что, приняв решение стать смертниками, чтобы «облегчить сердце императора», умерев за него, они легко смогут даже при жизни, в те немногие дни, часы и минуты, оставшиеся для существования, тоже стать почитаемыми «божествами без земных желаний». Со слов японских военнослужащих, многие из них в момент совершения подвига действительно начинали ощущать себя богами. Возможность стать божеством была привлекательна не только в религиозном, но и в социально-психологическом плане. Даже воин из очень бедной семьи, простолюдин, после смерти вставал в один ряд с представителями военной элиты. В храме Ясукуни место для души вновь погибшего обеспечивалось обязательно.
