Заключение
Популярная в средневековой Европе «социологическая модель», разделявшая общество на oratores, bellatores, laboratores («молящихся», «воюющих» и «трудящихся (пашущих)»)
[1104], была известна и на Руси. Последовательного развития в древнерусской книжности она не нашла, но имплицитно знание о ней или намёки на неё можно обнаружить в некоторых древнерусских произведениях – как оригинальных, так и основанных на переводных сочинениях. Например, в одном из постановлений Стоглавого собора (1551 г.) пересказывается некое толкование на 23-е правило VI-го Вселенского собора, и говорится о доходах духовенства в сравнении со светским обществом:…вси бо дают, и богатии, и убозии, и нищия, своего ради спасения, священнии же и пищу, и прочая потребы от сих себе имеют, якоже и земледелатели от плода вкушают труда своего и якоже воини воинствующеи оброки своими довлеются…»
[1105] «Священнии», «земледелатели» и «воини» здесь прямо соответствуют oratores, laboratores nbellatores.
В одном из древнейших текстов, созданных на Руси, «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова Мниха (середина – третья четверть XI в.) в рассказе о щедрости Владимира Святого тоже можно увидеть отражение этой трёхчастной модели. Среди прочего Иаков упоминает О пирах, которые устраивал князь: «Три трапезы поставляше, первую митрополиту съ епископы, и съ черноризцѣ, и с попы, вторую нищимъ и убогымъ, третьюю собѣ и бояромъ своимъ и всимъ мужемъ своимъ…»
[1106] В устройстве разных «трапез» сказывались, очевидно, представления о разделении в обществе: один круг людей составляет духовенство, другой– нищие и убогие, третий– князь со своими «мужами».
Это – самое элементарное социально-функциональное деление, и, конечно, современные подходы к общественной дифференциации едва ли принимают его в расчёт. Такого рода упоминания ценны не столько фактической информацией о социальных группах, сколько как свидетельства «представлений общества о самом себе». Эти известия из древнерусских источников показывают, что сами современники сознавали определённые различия в их обществе как принятые и «нормальные», и, в частности, таким общепринятым было выделение в обществе неких лиц, которые ничего не производят, но в праве претендовать на плоды чужого труда. Одного этого сознания «легитимности» социальных различий достаточно, чтобы не рассматривать раннесредневековое общество как некую «общинность».
Приведённое свидетельство «Памяти и похвалы» важно также тем, что составляет параллель древнему летописному известию, которое читается и в «Начальном Своде», и в «Повести временных лет» и которое несколько раз цитировалось в книге. В летописном известии тоже речь идёт о пирах Владимира и тоже говорится о регулярных угощениях от имени князя для «людей своих». Указывая, как и «Память и похвала», среди этих людей бояр, летопись раскрывает, однако, их состав точнее и конкретнее – она ещё упоминает гридей, а также сотских, десятских и «нарочитых мужей».
В данном исследовании доказывается, что боярами называлась знать, гридями – профессиональные воины, состоявшие на содержании (жалованье) у князя, а в остальных категориях надо видеть представителей городской верхушки. Все вместе они – лучшие, наиболее выдающиеся (по экономическим, социальным и политическим признакам) представители общества (в масштабах всего государства Руси), и совместно с князем они управляют этим обществом. В силу разнородности этих людей из научных терминов, которыми в принципе можно их обозначить, был выбран наиболее общий и не имеющий явной идеологической нагрузки – элита.
В этой элите военные функции выполняли, главным образом, бояре и гриди, а политические – преимущественно одни только бояре. Участие в принятии важнейших политических решений и главная роль в исправлении публичной власти– это тот важнейший признак, который выделяет бояр в качестве знати (аристократии). Общественное признание (авторитет), богатство и распоряжение разного рода зависимыми людьми (власть в «частноправовом» порядке) – другие черты этого социального слоя.
В летописном известии о пирах Владимира все эти люди, которые приглашались на княжеский двор, названы также «дружиной». В главе II приводились и другие летописные известия, в которых слово дружина выступало в таком же смысле, указывая на общественную элиту (иногда во главе с князем, иногда и без него). Однако этот смысл не закрепился за словом в качестве устойчивого значения. В разных контекстах оно приобретало разные смыслы, постоянно как бы отталкиваясь от двух своих основных значений «спутники», товарищи и «войско, отряд», но снова возвращаясь к ним. Дополнительные определения и пояснения к этому слову, которые можно найти в летописи, не придавали ему каких-либо устойчивых специфических значений, то есть не сообщали терминологичности. Такая семантика слова и манера его употребления делают использование его в качестве научного термина проблематичным. Во всяком случае, его содержание в таком качестве должно специально определяться.
Представления, которые существуют в историографии вокруг понятия дружина, восходят к историографии XIX в. и связаны во многом с прямолинейным восприятием летописи учёными того времени. На историков, начиная с Н. М. Карамзина, большое впечатление производили упоминания «любви» князей к их «дружинам», нередко встречающиеся в летописях домонгольской поры. Одним из древнейших является то же летописное известие о пирах Владимира, где говорится, что князь вообще был щедр к своим людям, «любя дружину», и не только устраивал пиры для них, но и, например, велел исковать для них серебряные ложки
[1107]. Из позднейших часто приводится в литературе некролог Васильку Константиновичу, князю ростовскому, убитому в 1238 г. монголами, который был до своих бояр так «кто ему служилъ и хлѣбъ его ѣлъ и чяшю пилъ и дары ималъ, тотъ никако ж у иного князя можаше быти за любовь его»
[1108]. Эти упоминания считались отражением «дружинного быта», и, отталкиваясь от них, историки писали о тесной «домашней» связи князя и «дружинников», «общности очага и хлеба» и, в конечном итоге, некоем «княжом праве».
Эта картина «любви» князя и окружающих его людей настолько прочно вошла в сознание историков, что даже самые тонкие и серьёзные из них – такие, например, как А. Е. Пресняков – не задумывались по поводу того, стоит ли буквально воспринимать эти упоминания. Между тем, недоверие должен возбуждать один тот факт, что эта картина практически в тех же чертах повторяется под пером разных авторов и в известиях о Владимире Святом, правившем в Киеве в конце X– начале XI в., и в известиях о Васильке, жившем в первой половине XIII в. Неужели в отношениях князя и его людей ничего не изменилось за два с лишним столетия?
Очевидно, эта картина – просто некий образ, и совершенно другой вопрос, который должен решаться отдельно, – что в реальности стояло за этим образом (литературные или фольклорные шаблоны, идеология, стереотипы поведения и т. д.). Но в любом случае ясно, что слова некролога о боярах Василька– это не более чем метафора. Бояре эпохи перед монгольским нашествием имели свои владения и имущества, располагали зависимыми людьми, в том числе вооружёнными, и им совершенно незачем было питаться княжеским хлебом и пить из его чаши. Сложнее, вероятно, с рассказом о серебряных ложках для «дружины» Владимира, но и в нём, как показывают специальные исследования, присутствуют явные фольклорно-поэтические черты, в том числе, возможно, очень далёкие по происхождению от той среды, к которой они применены
[1109]. Современные учёные, пытаясь уловить в рассказе какие-то отголоски реальности, тоже видят в нём скорее символическое содержание, весьма условно отразившее эту реальность
[1110].
