Возвращаясь к «дружине» в статье 6495 г., надо признать, что наличие в её составе «старцев (градских)» исключает указание на людей приближенных к князю и состоящих в его военной охране или войске. Можно было бы предположить, что под «дружиной» здесь имеется в виду «княжеский совет» (см. такое значение выше в «Словаре древнерусского языка»), куда входили и «старцы». Но в летописном известии крайне неопределённо говорится о тех собраниях, на которых решался вопрос о выборе веры: когда послы возвращаются в Киев, они отчитываются перед боярами и старцами, но вначале, когда только решался вопрос о посольстве, упомянуты «все люди», как будто речь идёт о вече, и бояре со старцами выступают просто ведущими фигурами на этом народном собрании. Очевидно, здесь мы снова имеем дело с приспособлением к одной конкретной ситуации первоначального широкого значения слова. Исходно было значение "свои (люди), товарищи", в котором слово дружина фигурировало и в словах древлян, интересовавшихся судьбой своих послов. Согласно рассказу об «испытании вер», послы были избраны князем, боярами и старцами из своей среды или, во всяком случае, из круга людей, им известных и надёжных в их глазах. Когда послы вернулись в эту среду, они были восприняты ею как «свои». Но, с другой стороны, в данном контексте (в отличие от упоминания «нашей дружины» древлян) актуализируются те «властные» коннотации, которые уже свойственны слову, – ведь речь идёт о некоей верхушке, которой принадлежит право принятия политических решений. Фактически словом дружина здесь обозначается политически значимая верхушка, причём из того, что фраза с использованием этого слова вложена в уста Владимира, обращающегося к послам, старцам и боярам, следует, что эта верхушка осознавала себя как группу «своих/наших людей», отделённую от остального населения (или, во всяком случае, летописец допускал за ней наличие такого самосознания). Это-то сознание собственной причастности к процессу принятия политических решений и позволяла таким разным людям, как князь, старцы и бояре, обозначать себя вместе «дружиной».
В следующей годовой статье 6496 г., повествующей о походе Владимира на Корсунь, о «дружине» говорится дважды. В первом случае значение слово ясно, потому что оно выступает синонимом слова «вой». В начале статьи сказано, что Владимир вышел в поход «въ силѣ велицѣ», а потом, когда он осадил город, дважды упоминаются его «вой», из которых, очевидно, состояло его войско. Когда горожане, лишённые воды, сдались, Владимир вошёл в город. Об этом сказано так: «и вниде Володимеръ въ град и дружина его»
[423].
Если даже в город вошли не все «вой», то, во всяком случае, многие из них – очевидно, войско и обозначено здесь как «дружина».
Второй раз о «дружине» говорится уже в описании крещения Владимира. Согласно летописи, последним толчком к принятию окончательного решения креститься для Владимира послужило исцеление его херсонесским епископом от «болезни очима», которая вдруг постигла князя. «Се же видѣвше, дружина его мнози крестишася», – отмечает летописец и переходит к описанию крещения самого князя
[424]. Какие именно люди здесь имеются в виду, из контекста прямо неясно, – это может быть и какая-то более узкая группа лиц, и те же «вой». Второй вариант выглядит, может быть, вероятнее, поскольку о «дружине» в таком смысле было только что сказано в сообщении о взятии Херсонеса.
Дальнейшее описание крещения киевлян в этой же годовой статье позволяет как будто уточнить, кто были эти «мнози» из «дружины». Владимир, вернувшись в Киев, приказал всем креститься. Передавая реакцию «людей» на этот приказ, летописец вложил в их уста следующие слова: «аще се бы было не добро, не бы сего князь и бояре прияли»
[425]. Ни о ком другом, кроме князя и бояр, не говорится. Может быть, это значит, что для киевлян ничьё мнение, кроме князя и знати, не было важно, а может быть – что к моменту возвращения Владимира в Киев никто кроме бояр не был ещё крещён. Во втором случае надо отождествить этих бояр с теми «многими» из Владимировой «дружины», которые крестились в Херсонесе, увидев его исцеление. Тогда мы получаем указание, что бояре входили в понятие дружины, что было бы, впрочем, естественно ввиду разобранных выше известий.
Впрочем, отождествление «многих из дружины» и «бояр» может быть поставлено под вопрос, поскольку есть большие сомнения в принадлежности соответствующих фрагментов текста одному автору, – тогда надо думать, что один автор имел в виду одно, а другой, не согласовав в этой мелочи свой рассказ с предшествующим, подразумевал уже другое. Дело в том, что со времён Шахматова учёные разделяют по происхождению рассказ о походе на Корсунь и крещении Владимира и рассказ о крещении Киева. Шахматов считал первый рассказ частью отдельной «Корсунской легенды», «возникшей при Десятинной церкви» и вставленной только в НС, а второй возводил к «Древнейшему Киевскому своду». К этому выводу его приводили сравнение летописи с историческими записями «Памяти и похвалы Иакова мниха» и общая оценка событий и текстов, связанных с крещением Руси, хотя он оговаривался, что с текстологической точки зрения разделение статьи 6496 г. «затруднительно» и может быть только предположительным
[426]. В дальнейшем текстологических доводов в пользу этого вывода так и не было выдвинуто, но в целом аргументация Шахматова принимается и развивается некоторыми дополнительными соображениями
[427].
10. Шесть раз используется слово дружина в последней летописной статье из текста, выделенного для анализа, – под 6504 г.
[428] Статья неоднородна и состоит из нескольких сообщений: об основании Десятинной церкви, об основании Преображенской церкви в Василеве, о милостыне Владимира, о его пирах для «людей своих», о мире с «князи его окольними» и о его законодательстве о разбоях и вирах. Шахматов возводил в основном текст статьи к «Древнейшему Киевскому своду»
[429]. Позднее никаких принципиальных доводов против древности этого текста высказано не было, хотя указано на особое происхождение сообщения о Десятинной церкви
[430]. Гиппиусу принадлежит наблюдение о наличии в этом сообщении и в сообщениях о милостыне Владимира и его пирах формы рекъ причастия прошедшего времени от глагола речи, употребление которой в некоторых случаях пересекается с употреблением формы аориста рекоша, что может маркировать более позднее происхождение текста
[431]. Однако для каких-либо твёрдых выводов относительно древности именно этих сообщений данного наблюдения недостаточно, оно не развито дополнительными текстологическими или какими-либо другими аргументами.
