Я притворилась, что знаю, как это бывает с детьми, хотя прекрасно понимала, что мистер Грош говорит не обо мне, а о ней. Не хочется излишне заострять внимание на странном предположении о том, что между мной и моей профессиональной личностью существует раскол, но иногда я чувствую его очень остро. Пока я читала детям книжку о Престоне, то пережила необъяснимое чувство, не узнавая собственные слова. Конечно, писатели часто говорят что-то в таком духе, для них это банальность, и в моей карьере подобное случалось множество раз. Но никогда так сильно. Я читала слова кого-то, кто был мне абсолютно чужд. Их написала какая-то другая Алиса. И я — не она, по крайней мере, теперь.
— Я надеюсь, — сказала я мистеру Грошу, — что не моя история перепугала девочку. У меня и так немало проблем с разозленными родителями.
— О, я уверен, что вы тут ни при чем. Нет, конечно, вы рассказали по-настоящему страшную сказку. Я не говорил, что она не страшная. Но вы же понимаете, сейчас такое время года. Воображаемое должно казаться реальнее. Как ваш Престон. Он же всегда любил Хеллоуин, я прав?
Я заверила его, что он совершенно прав, но дальше развивать тему не стала. Тогда мне совсем не хотелось говорить о «воображаемом». Я засмеялась, попытавшись хотя бы так прогнать мысли о нем. И знаешь, отец, это был твой настоящий смех — пусть всего на секунду, — а не унаследованная пародия.
К всеобщему сожалению, я не задержалась на празднике. От чтения я протрезвела, и мой уровень терпимости упал почти до нуля. Да, мистер Грош, я обещаю, что приеду в следующем году, сделаю все, что вы скажете, только отпустите меня к моей машине и моему бару.
Поездка домой оказалась тем еще испытанием, тревожным и рискованным из-за пешеходов, гуляющих по улицам. Костюмы меня нервировали. (Один и тот же призрак и вовсе был повсюду — худой маленький дух, который, казалось, преследовал меня до самого дома.) Маски тоже. А уж престонские тени, мечущиеся по двухэтажным фасадам (и почему я выбрала именно эту книгу?), и вовсе чуть не свели с ума. Алиса — другая Алиса — легко переносила любое безумие, любой кошмар, в который бросал ее создатель. Этот ужасный преподобный Доджсон. Мне наплевать, есть ли в его книгах что-то, неведомое другим. Я не хочу об этом знать. Как бы я хотела никогда о нем не слышать, об этом развратителе детских умов. Я просто хочу все забыть. «Алиса и исчезающее прошлое». Доктор Гардсмен, принесите свое лекарство в высоких бокалах… но только не зазеркальных.
И теперь я в безопасности, дома, и высокий бокал основательно стоит на столе, наполненный до краев, пока я пишу. Лампа из цветного стекла (сделанная примерно в 1922 году) льет дружелюбный свет на страницы, заполненные за последние несколько часов. (Хотя стрелки часов так и не сдвинулись за то время, пока я работаю.) В окно перед моим столом светит фонарь, и в черном зеркале стекла я вижу лестное отражение себя. Дом безмолвен, а я — богатая писательница-вдова, отошедшая от дел.
Есть ли у меня проблемы? Я на самом деле не уверена.
Я хочу напомнить вам, что пью с самого начала вечера. Напомнить, что я стара и прекрасно знакома с тайнами гериатрических неврозов. Напомнить, что часть меня написала серию детских книг, главный герой которых — настоящий апостол странностей. Напомнить о том, какая сегодня ночь и в какие дали может унести воображение накануне Дня Всех Святых. И тем более мне не нужно лишний раз напоминать вам о том, что наш мир — место более странное, чем мы думаем. И уж точно за последний год он стал таким для меня. И прямо сейчас я вижу, что его странность возросла многократно, — и, скажем прямо, в нем действительно царит какой-то другой порядок.
Первое доказательство. За окном во тьме висит осенняя луна. Я должна признаться, что особо не разбираюсь в лунных фазах («глупых фразах», как сказал бы Престон), но с тех пор, как я в последний раз выглядывала на улицу, она изменилась — как будто развернулась. Раньше ее внутренний изгиб был направлен вправо, а теперь туда обращен внешний, последняя четверть сменилась на первую, или что-то в этом духе. Но природа тут ни при чем — полагаю, все дело в моей памяти. И тревожит меня не луна. Тревожит меня все остальное: то, что я могу разглядеть во тьме, освещенной лишь уличными фонарями. Вроде надписи, которую можно прочитать лишь в зеркале, вроде силуэтов снаружи — деревьев, домов, слава богу, хоть людей нет, — которые теперь выглядят неловко и неправильно.
Второе доказательство. К списку причин моей снижающейся дееспособности я бы хотела добавить неожиданно возникшее отвращение к алкоголю. Последний глоток из стакана, стоявшего на столе, на вкус оказался ужасным, тошнотворным настолько, что я сомневаюсь, захочу ли еще. Я чуть не написала и, чего уж, прямо напишу сейчас, что спиртное словно вывернули наизнанку. Разумеется, некоторые болезни способны превратить любимый напиток в адское снадобье. Возможно, я пала жертвой подобного недуга. Но стоит напомнить, что пусть мой разум и безнадежно опьянен, он всегда оставался in corpora sano
[4].
Третье доказательство (последнее). Отражение в зеркале передо мной. Возможно, какой-то изъян в сплаве. Мое лицо. Окружающие тени закрывают его понемногу, как жуки, сбежавшиеся на сладкое. Но сладкая в Алисе только кровь — за годы пьянства туда перекочевало немало сахара. Так что же это, а? Тени маразма? Или те голодные твари, о которых я еще недавно читала детям, вернулись для представления на бис? С каких пор чтение превратилось в заклинание, вызывающее образы в реальности, а не в воображении?
Что-то вывернутое здесь есть. В углу: шах и мат.
Наверное, я зря поднимаю тревогу, пусть и говорю со всей искренностью, на которую способна. Возможно, я напрасно беспокоюсь, и то, что я прямо сейчас слышу, — лишь хеллоуиновский трюк моего взбудораженного разума.
Я имею в виду смех, доносящийся из коридора. То самое демоническое хихиканье, которое я уже слышала в библиотеке. Даже сосредоточившись, не могу сказать точно, где раздается этот звук: снаружи или внутри моей головы. Словно смотришь на игрушечную картину, где одна сцена сменяется другой в зависимости от того, как ее повернуть, а под определенным углом они и вовсе сливаются воедино. Но смех где-то рядом. И голос такой знакомый.
Ааааа хе-хе-хе-хе-хе.
Четвертое доказательство (снова тени). Теперь они уже заволокли все мое лицо. Срывают его, как в той книге. Но под старой маской ничего: там нет детского лица. Престон. Это же ты, да? Я никогда не слышала твой смех — только в собственном разуме. Но именно таким и представляла. Или же воображение и тебя наградило унаследованным смехом с чужого плеча?
Я только одного боюсь: что это не ты, а какой-то самозванец. Окно, луна, часы, бокал. Все в твоем стиле, только совсем не смешно. Совсем не смешно. Остановись, Престон, или кто бы ты ни был. Кто ты? Кто это может делать? Я же была хорошей. Я лишь постарела, вот и все. Пожалуйста, прекрати. Тени в окне выходят наружу. Нет, только не лицо. Не мое лунное лицо. Луноликое.
