Но в один момент, пусть и ничтожно краткий, на Фалиоля снизошло просветление, позволившее ему совершить решающий шаг. Разве достиг он своего величайшего приза лишь благодаря собственной дремлющей силе, мимолетно пробужденной? Ежели нет — то какая сила позволила его дрожащим рукам дотянуться до собственных глазниц и жестом решительным и смелым выкорчевать отвратительные семена своих страданий? Как бы там ни было, у него все получилось — все вышло на совесть. Ибо когда Фалиоль умер, его лицо было омыто багряной славой.
И тогда толпа стихла, вновь смущенная и обескураженная, — ибо выяснилось, что по улицам Сольдори она носила лишь труп Фалиоля — торжествующее мертвое тело.
Доктор Вок и мистер Вейч
(перевод Г. Шокина)
Вот она, лестница. Восходит витками куда-то вверх, во мрак. Ее очертания — как прочерки молний, застывшие в черноте неба. Стоя без намека на опору, она каким-то образом не падает. Ее неровный ход обрывается у далекой, незримой с земли мансарды. В мансарде обретается доктор Вок, отшельник.
Мистер Вейч восходит по лестнице. Похоже, это дается ему нелегко. Угловатая конструкция в целом выглядит достаточно безопасно, но Вейч явно остерегается доверять ей весь свой вес. В каждом его шаге сквозит напряжение — он во власти дурного предчувствия. То и дело Вейч оглядывается через плечо на ступеньки, оставшиеся позади. Под его ногами они кажутся сделанными из податливой глины, и он почти ожидает увидеть отпечатки своих подошв, оставшиеся на них. Но нет — их поверхность нетронута.
На нем — длинный яркой расцветки плащ, и занозы на деревянных перилах лестницы порой цепляются за его просторные рукава. Они вонзаются и в его костлявые ладони, но Вейча тревожит скорее порча дорогой одежды, нежели царапины на его увядающей плоти. Поднимаясь, он облизывает края ранки на указательном пальце, не желая запачкать кровью рукав. На семнадцатой ступеньке, предпоследней, он вдруг оступается. Длинные полы плаща запутываются, и он падает под аккомпанемент рвущейся ткани. Поднявшись, Вейч сбрасывает плащ и бросает его через перила в темноту. Одежда висит мешком на его исхудалом теле.
На вершине лестницы — одна-единственная дверь. Широко разведя пальцы, Вейч ладонью толкает ее. За дверью — чердак, где живет Вок, нечто среднее между игровой и камерой пыток.
Комната практически целиком утопает в тени — не оценить взглядом даже высоту потолка. Освещает ее судорожный голубовато-зеленый трепет гирлянд, и даже самые острые глаза здесь были бы бессильны, а у Вейча со зрением проблемы. Впрочем, сверху вроде бы виднеются перекрещенные стропила. Вроде бы. Вполне может статься, что у обиталища Вока нет никакого потолка и в помине.
Где-то над грязным занозистым полом подвешены несколько кукол в натуральную величину — леска поблескивает, как влажные пряди паутины. Ни одну куклу не разглядеть целиком. От одной можно различить один только длинноклювый профиль, от другой — ноги в блестящих атласных чулках, от третьей — руку. Лучше всех виден Арлекин — от пят до шеи, голова же отсечена темнотой. Вообще, практически все убранство комнаты — это части предметов и элементы каких-то причудливых не то машин, не то станков, умудрившиеся пробиться из удушающего захвата тьмы к свету.
Вейч ступает внутрь. Минует металлическую руку в черной перчатке, торчащую из мрака и будто бы преграждающую дальнейший путь. Под ногами что-то хрустит — не то опилки, не то песок, не то сама звездная пыль. Отделенные части кукол и марионеток свисают с подвесок там и сям. Плакаты, вывески, рекламные щиты и листовки разбросаны повсюду, как игральные карты; отпечатанные на них яркие слоганы расплылись от времени, превратившись в бессмыслицу. Здесь много всего — даже слишком: сплошь какие-то детали, частицы, обломки. Их больше чем может объять взор. Но все они чем-то похожи меж собой, как части разбитого целого. Совершенно непонятно, как они сюда попали и какой цели служили.
— Добрый вечер, — произносит Вейч. — Доктор, вы здесь?
В темноте впереди вдруг появляется высокий прямоугольник, похожий на будку продавца билетов на карнавале. Нижняя часть сделана из дерева, верхняя — из стекла. Ее нутро освещено маслянистым красным блеском. На сиденье внутри будки, словно предавшись сну, сидит, склонившись, наряженный в пух и прах манекен. На нем красивая черная куртка по фигуре, жилет с яркими серебряными пуговицами, белая рубашка с высоким воротником и с серебряными же запонками, галстук, украшенный узором из лун и звезд. Голова куклы наклонена вперед, и лица не видно — одна только смоль окрашенных волос.
Вейч осторожно подступает к будке. Больше всего, похоже, его интересует фигура внутри. Сквозь полукруглый проем в стекле он просовывает руку, намереваясь потрогать манекен, но прежде чем задуманное ему удается, происходит сразу несколько вещей. Кукла-билетер поднимает голову и открывает глаза, возлагает свою деревянную руку на живую руку Вейча, и ее челюсть отвисает, выпуская наружу череду лязгающих механических смешков.
Отдернув руку, Вейч отступает на несколько шагов назад. Смех куклы не утихает, заполняя собой все уголки мансарды, ввинчиваясь под самые ее своды странным эхом. Лицо искусственного билетера — простое, но красиво сделанное. Его глаза катаются в глазницах беспокойными стеклянными шариками. А потом из мрака позади будки выступает кто-то, кто столь же худ, сколь Вейч, но гораздо выше его. Наряд новоявленного незнакомца копирует одежду куклы-билетера, вот только подогнан очень плохо, и от волос осталась только пара-тройка жалких прядей, болтающихся на костно-бледном скальпе подобно истрепанному банту.
— Задумывались ли вы когда-нибудь, мистер Вейч, — начал Вок, медленно подходя к гостю и придерживая обшлаг куртки, — что делает движения деревянной куклы столь неприятными глазу, не говоря уже о слухе? Вы только послушайте этот смех — мучительно красноречив в исполнении Капельдинера. Каждый звук поет песнь о том, чему не стоит посвящать песни, говорит такое, о чем говорить не должно. О чем же этот смех? Ни о чем, надо полагать. У куклы нет ни мотива, ни побуждения к веселью — и все же она смеется! «А ради чего ей смеяться?» — можете спросить вы. Ради единственного слушателя — вас, разве не так? Ее смех обращен всецело к вам. В нем звучит узнавание, но совсем не то, на которое вы можете рассчитывать. Это узнавание не по вашу душу, а лишь по свою. «Ради чего ей смеяться?» — не тот вопрос, нет-нет, совсем не тот. «Где этот смех берет начало?» — вот правильный вопрос, ибо именно он внушает вам большую часть опасений. Кукла пугает вас, но ее личный страх куда сильнее вашего. Деревянный болван, некогда бывший всего лишь необработанным деревом, оживленный краской, одежкой и шестернями, пробудился от сна, который мы не вправе нарушать, — и смеется вам в лицо, пытаясь дать волю ужасу, что не был частью его старого обиталища, будки из фанеры и стекла. Но этот ужас является самой сущностью его нового дома — нашего мира, мистер Вейч. Вот почему смех Капельдинера столь страшен. Засыпай, деревянный болванчик. Возвращайся в свое состояние безжизненного ожидания. Возрадуйтесь, что я сделал его смеющимся, а не кричащим, мистер Вейч. Возрадуйтесь, что Капельдинер — всего лишь механизм. Моя мысль, надеюсь, понятна?
