— Вы родственник?
— Нет, — ответил я.
— Тогда что вам нужно? Уж точно не из налоговой — были б вы оттуда…
— Я просто друг.
— Тогда как так вышло, что вы не знаете?..
Пришлось на ходу соврать, что я был в отъезде некоторое время — вообще, я взаправду много путешествую, — и у меня есть свои причины оповестить человека, которого я знал только как Печатника, о своем возвращении.
— Значит, вы еще не в курсе, — подвел он черту.
— Истинно так.
— Даже в газете была заметка. Потом меня о нем расспрашивали, — протянул он задумчиво, будто делясь неким тайным знанием.
Впустив в дом, усталого вида хозяин провел меня сквозь уродливые душные интерьеры к маленькой кладовой на задворках. Отворив дверь и пошарив по стене — словно заходить внутрь ему совсем не хотелось, — он зажег свет.
Я сразу же понял причину такого нежелания. Печатник переделал кладовую во что-то в высшей степени странное. Стены, потолок и пол превратились в мозаику зеркал, вместе образуя ужасающий гломеробласт избыточных отражений, и на каждом зеркале лежали мириады алых брызг — будто кто-то щедро обмакнул кисти в красную краску и вальсировал с ними по комнате. В попытке ослабить — или все-таки обострить? — пленившие его видения, Печатник использовал не только целые реки собственной крови, но и отражения этих рек, обзаведясь несметным количеством глаз. Очарованный столь ужасным стремлением, я в безмолвном трауре оглядел зеркальную комнату. В одной из стеклянных панелей я узнал то самое дефектное зеркало из антикварной лавки, с которого не так давно смахивал пыль.
Хозяин, так и оставшийся стоять снаружи, говорил что-то об омерзительном, изощреннейшем самоубийстве, но мне, раздавленному изобретательностью Печатника, слова были ни к чему. Прошло некоторое время, прежде чем я смог отвести взгляд от этого безумства из стекла и запекшейся крови. Только позже я всецело осознал, что от ужасов Печатника мне не избавиться никогда. Сквозь все эти зеркала он проложил себе дорогу в вечность.
И даже несмотря на то, что я покинул свой дом, бросив забитый тайнами чердак на произвол судьбы, Печатник все еще следует за мной по пятам — в моих снах. В каком бы уголке земного шара я ни пребывал, смежив веки, я снова могу столкнуться с ним, зазывающим присоединиться к его отвратительной миссии. Надеюсь лишь, что, когда наступит моя пора отбыть туда, где рождается само понятие тайны, а сну нет конца, я не встречусь с ним опять. Господи, Печатник, почему же тебе не лежится спокойно в ящике, куда заключили то бренное тело, от которого ты собственноручно отрекся?
Цветение бездны
Я подарю свои слова ветру, зная, что когда-нибудь они достигнут тех, кто послал меня сюда. Пусть это овеянное осенним гниением свидетельство несчастливого рока возвратится к вам, мои дорогие. Ведь это вы рассудили, куда мне следует идти, это вы возжелали, чтобы я попал сюда и повстречал его. И я согласился — ведь страх, что наполнил ваши голоса и исказил лица, поведал мне куда больше, чем вы сами смогли бы. Я испугался вашего страха перед ним — тем, чье имя никто не знал, тем, кто жил вдали от всех в ветшающем доме, на чей алтарь возложили свои жизни члены рода Ван Ливенн.
— Какая трагедия! — сокрушались мы. — Они так бережно хранили свой дивный сад. Но он… он, похоже, не особо заинтересован в таких вещах.
Я был послан узнать, что за секрет скрывает этот новый владелец, какую злобу или обиду затаил на жителей нашего городка. Вы сказали: кто, как не я? Кто, как не человек, которому доверено учить наших детей, носитель знаний, сможет справиться с этим таинственным дикарем? То были ваши слова — той ночью, под покровом церкви, где мы собрались. Но ваши мысли — да, я не мог их прочесть, но я чувствовал — утверждали: у учителя нет своих детей, совсем нет, и безумно долго тянущиеся часы он проводит в прогулках в том самом лесу, где сейчас живет чужак. Да, должно быть, вполне естественно было бы мне пройти мимо старого родового поместья Ван Ливеннов и испросить стакан воды — простой путник, утомился, пока ходил по лесу… Но даже столь бесхитростный план отдавал рисковой авантюрой, и все понимали это тогда, хоть никто и не осмелился признаться. Бояться нечего, сказали вы и послали меня — одного! — к этому пришедшему в зримый упадок дому.
Вы видели этот дом — то, как еще на подступах, на дороге, ведущей из города, он внезапно вторгается в зрительное поле: бледное пятно в темени леса, чахнущий осенний цветок посреди летней дубравы. Именно таким он предстал пред моими глазами. (Да, мои глаза, подумайте о них, мои дорогие, и пусть они явятся вам во снах.) Но едва я приблизился к дому, его сероватые доски, кривые, разбухшие и усеянные странными пятнами, изгнали образ чахлой лилии, подменив его обличьем раздутой поганки. Конечно же, иных из вас дом точно так же обводил вокруг пальца, все вы, так или иначе, видели его: крышу с осыпающейся черепицей цвета моря, напоминающей в лучах осеннего солнца чешую гигантской рыбины; две мансарды со ставнями, формой уподобленными двум слезинкам; на крышку гроба похожую дверь, к которой восходила прогнившая деревянная лестница. И пока я стоял в окружении теней за дверью и слушал песнь сотен дождевых капель, разбивающихся о ступени за моей спиной, воздух похолодел, а серые краски неба сгустились. Влага небес снисходила на выжженный пепельно-серый участок бесплодной земли близ дома — там во времена Ван Ливеннов цвел прекраснейший сад. Что, как не разгул непогоды, извиняло меня лучше за вторжение к новому владельцу этого места? Защитите путника от гадких холодов осенних и осадков…
Он сразу ответил на мой стук — не шелохнулись даже рваные шторы. И вот я вступил под своды его темного жилища. Нам не нужно было объясняться: он уже видел меня, меряющего бесцельными шагами округу и следящего за ходом облаков на небе, раньше — это я не видел его. Его худые ноги были подобны переплетенным корневищам, лик был потухшим и невыразительным, а бесцветное рванье, составлявшее его одежду, легче было представить заменой половой тряпке, чем содержимым даже самого нищего гардероба. А его голос… никто из вас его никогда не слышал. Потрясенный уже тем, сколь музыкален и нежен был его звук, я был совершенно не готов к тому ощущению удаленности, что создавало гуляющее в доме эхо.
— Точно в такой же день я увидел впервые, как ты гуляешь по лесу, — сказал он, вглядываясь в дождь. — Но ты не подошел тогда к дому. Я задавался вопросом, решишься ли ты хоть когда-нибудь.
От этих его слов я расслабился — знакомство наше мнилось фактом уже свершенным. Я снял плащ, он принял его и повесил на спинку деревянного кресла у входной двери. По мановению длинной кривой руки с широкой дланью я углубился в его покои.
Впрочем, и он сам выглядел здесь лишь гостем. Как будто семейство Ван Ливенн оставило свои мирские блага на усмотрение будущего жильца дома — что отчасти было правдой, если иметь в виду настигшее их несчастье. Ничто тут не выглядело принадлежащим ему, хоть и не особо много осталось, чтобы перейти к кому-нибудь. За исключением двух старых кресел, в которые мы сели, и крошечного уродливого стола между ними, то немногое прочее, что я видел, казалось, было собрано в угоду случаю или упущению — а именно случай и упущение знаменовали последние дни Ван Ливеннов. Огромный чемодан покоился в углу — ржавый замок был вырван с мясом, тяжелые ремни свободно лежали на полу, и в таком виде он годился разве что для дальнего угла чердака или подвала. Миниатюрный стульчик у двери и его близнец, опрокинутый на спинку у противоположной стены, явно происходили из детской комнаты. Стоящий у окна с запахнутыми ставнями высокий книжный шкаф более-менее подходил бы обстановке, если бы только полки его не были забиты растрескавшимися цветочными горшками и старой обувью, потеснившей потрепанные книжные тома. Большое бюро при одной из стен выглядело неуместным в любой жилой комнате — чернота на месте отсутствующих ящиков проглядывала сквозь густую паутину. Все эти предметы образовывали будто выставку, посвященную истории вырождения и гибели Ван Ливеннов, и ощущение это лишь усиливал витавший здесь терпкий, тяжелый дух старины, пыли и запустения, о котором запамятовал я сказать сразу. Весь свет в доме источали две лампы — по одной на каждый край полки над камином. По ту сторону фитилей было помещено по овальному зеркальцу в декоративной рамке — отраженное дрожащее пламя отбрасывало наши тени на широкую голую стену позади. И пока мы стояли, тихо и недвижимо, наших теневых двойников било мелкой дрожью — будто они были не более чем листами, дрожащими на ветру… или же претерпевали какую-то изощренную пытку.
