Людмила ела охотно, но съела мало – больше не входило. А когда она снова вспомнила о манипуляциях Ноймана, у нее и вовсе пропал аппетит. Рука отодвинула тарелку с пирожными.
– Я больше никогда не поеду туда, – заявила она и опустила голову.
– Куда? – он рассматривал ее русую макушку.
– К доктору Нойману.
– Какому доктору? Тебе что-то приснилось?
– Хватит меня дурачить!
– Я тебя не дурачу. Я играю с тобой. Пока нам нет необходимости в частых посещениях сего ученого эскулапа. Тем более, если ты будешь умницей и станешь меня слушаться.
– Я устала быть умницей! – крикнула она.
– Тихо, тише… Услышат слуги. Это что еще за истерики?
– Ты… Вы не представляете, – зашептала он горячечным шепотом, а из карих глаз брызнули слезы. – Он заставлял меня вставать в такие позы… В меня втекало столько воды… Я не могла терпеть. Я думала, что лопнет мой живот!
– Ты была полностью раздета или в сорочке? – глаза Краевского блестели в свете подсвечника.
– Полностью! Его ассистентка раздела меня донага. Они смотрели везде. Они трогали меня везде.
– Тише… Что еще они делали?
– Ничего! Они вставляли в меня какие-то трубки, какие-то заглушки и заставляли терпеть. Терпеть! Это было невыносимо! Я не хочу! Я хочу домой! Рассчитайте меня, я уйду. К маме! – она снова зарыдала.
– Моя девочка, это невозможно… Уже слишком поздно. Поздно. Мы отравили друг друга ядом страсти. Я пью эту страсть маленькими глотками, как одержимый безумец. Я тебя никому не отдам… Маме письмо, напишем завтра же письмо. Иди ко мне…
Он подхватил ее на руки. А затем он снова принялся целовать её в губы. Страстно. Её последние крики потонули в потоке безумных ласк. Он положил ее на спину, распахнул халат и приник губами к лону. О, что только вытворял его язык! Она извивалась от неописуемого наслаждения. Он захватывал губами лепестки губ, язык двигался то быстрее, то тише, то вверх, то вниз. Она вздрагивала, лохматая русая голова металась по подушке, тело выгибалось дугой и двигалось ему навстречу. И он снова шевелил в ней пробкой. Теперь эта пробка своим острым конусом давила на верхний свод так, что Людочка рычала от страсти и кончила, оцарапав Краевскому спину.
– Ты видишь, как горяча твоя попка. Ты становишься Клеопатрой, моя принцесса. Все идет так, как надо. А теперь приласкай и моего старого друга… Еще пару дней, и он ворвется в твои врата, как настоящий победитель. И нет той силы, которая бы разлучила нас. Ты же видишь, ты чувствуешь. Я и только я буду владеть тобой всецело. Я один! Один. Сильнее ласкай его… О, боги!
* * *
Она проснулась рано, но Краевского в кровати уже не было. Людочка с удовольствием потянулась. Солнце нежным утренним светом освещало часть комнаты в проеме распахнутой портьеры. Было по-утреннему свежо, пахло травой и цветами – недалеко от окошка находилась та самая клумба, о которой Людочка напрочь позабыла. Ее любимые Анютины глазки цвели и нежились под солнцем без ее заботливых рук.
Дверь скрипнула и отворилась. Он вошел, напевая себе под нос какую-то арию. Она сделала вид, что еще не проснулась. Он наклонился к ее уху.
– Не притворяйся, я видел, что ты не спишь… Вставай, любимая. Сейчас я выну из тебя наш второй номер. Ты сходишь в уборную, омоешься. И придешь к папочке на последний этап… нашего восхождения к Олимпу.
– Но…
– Не морщись, тебе не идет. Ты становишься похожа на старушку.
Он был одет в светлую пару из тонкой летней ткани сливочного оттенка, муаровый жилет, белоснежную сорочку, схваченную у горла шелковым английским шарфиком, новые штиблеты из мягкой кожи, и от него снова божественно пахло одеколоном.
– Ну-с, руки у меня чисты и теплы. Готова ли ты, юная горожанка Мендеса, пройти предпоследний этап инициации? – торжественно произнес он. – Повернись ко мне попкой я достану из тебя второй номер.
Людочка совсем не понимала и половины слов из его странных речей. Мендес? Что это за город? Он выпрямился и строго смотрел на нее, скрестив руки на груди.
В глазах потемнело. На минуту ей показалось, что она стоит не в просторной, залитой солнечным, утренним светом спальне особняка графа Краевского, а в темном подвале какого-то древнего храма или в пещере. Каменные, покрытые слоем копоти своды озарялись лишь всполохами яркого факельного огня. Пахло сеном, гарью, потом, шерстью и кровью.
Она словно бы увидела себя со стороны. Её худенькая фигурка пыталась спрятаться, вжаться в холодный камень. Стальные вериги до крови рассекли тонкую кожу узких запястий. Колени болели от тяжести кандалов. Кровь сочилось из ступней, изрезанных мелким каменным крошевом. Из одежды на неё был надет лишь грубый шерстяной хитон. Ныли натертые тканью соски, саднило промежность. Но она отчего-то дрожала от жуткого вожделения. Меж ног предательски струилась влага. Ее глаза, опухшие от слез, едва различили молчаливую толпу, стоящую в уступах пещерных сводов. Люди молчали, слышалось лишь густое и влажное дыхание, и стук тысяч сердец. Все смотрели в середину каменного зала. Она была хорошо освещена. Несколько крепких мужчин держали в руках каждый по два факела. Сонмище живого огня выхватывало из темноты высокий каменный помост. Это – был жертвенный алтарь.
В этом видении граф был одет не в светлый сюртук и брюки, а в пурпурную мантию, и борода его спускалась черными завитками до пояса. Взгляд казался суровым, почти страшным, сильные руки покоились на груди. Он подошел к ней вплотную и задрал полу хитона. Его рука нырнула к устью сведенных страхом ног. Пальцы прошлись по опухшим лепесткам плоти. Она застонала. В его глазах появилось удовлетворение и даже усмешка.
– Вы поили ее напитком старого жреца, посланника Банебджеда?
– Да, поили. Мы поили ее три ночи подряд. И готовили ее врата три ночи подряд, – раздался из темноты чей-то женский голос.
Людмила узнала этот голос. Это был голос ассистентки Ноймана, Дарьи Алексеевны.
– Хорошо, – с удовлетворением произнес жрец, похожий на графа. – Введите ее на жертвенный алтарь.
Двое слуг подхватили Людочку под руки и поволокли в центр зала.
Только тут она обнаружила то обстоятельство, что каменный алтарь был устроен таким образом, что середина выступа приходилась жертве ровно на область живота. Кто-то из слуг снял кандалы и вериги. Она мгновенно почувствовала облегчение. Женщина с голосом Дарьи Алексеевны сдернула с плеч шерстяной хитон. Господи, как стыдно! Она обнажена, а все смотрят на нее.
«Прекратите это все! Анатолий Александрович, пощадите!» – шептала она, но не слышала собственного голоса. Её шепот проваливался в немую бездну.
Людочку положили животом на прямоугольный выступ. Руки снова привязали, только теперь их стянули веревкой, конец которой крепился к железному кольцу, вбитому в пол. А ноги широко развели и тоже закрепили веревками к двум другим кольцам. В такой позе она была беспомощна и выставлена на обозрение немой черни. К слову сказать, толпа на этот момент чуточку оживилась. Пробежал едва сдерживаемый шепот и гул. Ей казалось, что люди слились в одну черную массу. И масса эта начала дышать. При каждом ударе ее собственного сердца эта липкая субстанция то расширялась, то сужалась. Отдельные куски отрывались от краев и антрацитовыми протуберанцами расползались по сводам пещеры. Протуберанцы превращались в каких-то макабрических бесплотных животных или змей. Они мельтешили всполохами, разбегались по потолку, всасывались в щели и снова колыхались и исходили дымом. Людочка закрывала мокрые глаза, но страшные видения не отпускали. И вдруг ее взор выхватил знакомый до боли рисунок: на каменном полу обозначились желтоватые ромбики керамической плитки: один-два-три, а четвертая треснута пополам.
