– Приведите священного козла! – словно гул, прокатился голос Краевского-жреца. – Эта юная дева из города Мендес, готова принять того, для кого она рождена невестою.
Позади себя она услышала цокот копыт, раздалось и жалобное блеяние. Пахнуло козлиной шерстью.
«Зачем они так со мной? За что?» – думала она, и слезы обиды катились по щекам и капали на каменный пол.
И снова чья-то крепкая ладонь надавила на ее затылок. Она услышала смех ассистентки Ноймана. Появился и сам доктор:
– Голову ниже, зад выше! – снова командовал он.
Она дернулась, а к анусу приставили что-то теплое и одновременно твердое. Толпа ахнула. Людочка посмотрела в пол: один-два-три ромбика, а четвертая треснута пополам…
* * *
– Ау, Мила, любимая, проснись? – ласковый голос Краевского вырывал ее из недавнего видения. – Ну, не будь врединкой, дай папочке попку. Я хотел вынуть нашу игрушку, пока ты спала, но ты так крутилась во сне… Тебе что-то снилось?
– Да! Нет! – испуганный сонный взгляд коснулся лица Краевского.
– Согни колени, я аккуратно… О, твоя дырочка становится все шире… Я схожу с ума при виде этого раскрытого и нежного бутончика. Я еле терплю, Мила…
Она нехотя поднялась с кровати. Неужели это был сон? Господи, как страшно!
– Можешь не надевать халат. Дай мне полюбоваться всеми изгибами твоей точеной фигурки, моя милая нимфа.
Через четверть часа она вышла из уборной – умытая, свежая, с заплетенной косой и одетая в свое единственное и такое милое сердцу платье.
Он сидел в кресле и улыбался. Она чуть пристальнее взглянула на его одежду. Он был одет в светлую пару из тонкой летней ткани, сливочного оттенка, муаровый жилет, белоснежную сорочку, схваченную у горла шелковым английским шарфиком, новые штиблеты из мягкой кожи, и от него снова божественно пахло одеколоном.
– Ну-с, руки у меня чисты и теплы. Готова ли ты, юная горожанка Мендеса
[25], пройти предпоследний этап инициации? – торжественно произнес он.
– Что вы сказали? Какого Мендеса? Я не хочу назад, в Мендес! Я не желаю быть невестою козла, – из ее карих глаз полились слезы.
Он даже изменился в лице:
– Мила, бог мой! Что ты несешь! Я же пошутил. Откуда ты знаешь о козле?
– Не знаю, мне что-то приснилось. Там было страшно. Там меня изнасиловал… козел.
– Странно! Какие странные сны ты видишь. Девочка моя, успокойся. Я часто риторствую не к месту. Я ведь историк и литератор. Привыкай, я буду рассказывать тебе много сказок. Нет здесь никаких козлов, не считая меня, – он расхохотался.
Затем он долго обнимал ее и нежно целовал в губы. Опускал голову и щекотал бородкой соски.
– Сейчас мы поедем в кондитерскую. Я куплю тебе вкусные конфетки. Затем мы заедем к Шроту, там подают чудное мороженое. А потом мы едем за платьями. Ты забудешь все свои кошмары, Мила…
Она потихонечку успокоилась.
– Ну что, идем?
Она кивнула.
– Только мы забыли о маленьком пустяке… Мила, встань на край…
Краевский взял ее за плечи и подвел к кровати. Она почувствовала, как он задрал все нижние юбки. Его руки немного дрожали. Большой палец правой руки легко стянул батистовые панталоны. Он задержался на минуту, крепкий поцелуй коснулся трепетных ягодиц. А после он умастил пальцы пахучим вазелином и ввел третью, самую большую пробку. Преодолев легкое сопротивление колечка узкой плоти, сей предмет вошел в нее, словно дикий варвар в хижину покоренного врага. Людочка поморщилась. Она готова была взбрыкнуть или высказать слова укора. Но, отчего-то промолчала, закусив в задумчивости нижнюю губу.
Ее душа разрывалась от сомнений в правильности и логике всех тех вещей, которые творил с ней ее возлюбленный, граф Краевский. Временами она мучилась от нестерпимого стыда и смятения. Временами ее охватывал мистический страх не только возможного разоблачения, но и неотвратимого и страшного наказания. Вы спросите: отчего она не сбежала из имения Краевских? Отчего она не покинула графа? Отчего не прекратила едва начавшуюся опасную связь? Ведь она не была настолько испорчена и искушена, чтобы идти на все это сознательно. Ответ прост: согласие, граничащее с полным безволием, шло от неопытности и несколько рафинированного гимназического воспитания, а также запретов на общение с «миром» ее любящей матери. Людмила Павловна Петрова умудрилась и в бедной среде вырасти девушкой наивной, неиспорченной и жутко доверчивой.
Конечно, она слышала почти сказочные истории об удачно вышедших замуж бесприданницах, или о тех дамах, кои так никогда и не вышли замуж, но жили безбедно, благодаря попечению богатых содержателей. Ей давно хотелось рассказать обо всем матушке, испросить совета, похвастаться деньгами и дорогим украшением. Но она совсем не знала, как мать воспримет эти новости и догадается ли она о столь скоропалительном грехопадение собственной дочери. Ее несчастная мать прожила нелегкую, полную трудов жизнь, большую часть которой прошла в нужде и печалях. Но она была и горда без меры, предпочитая тяжкий труд упрекам в нечестности.
Думала она и том, что граф творил с ней интимную связь каким-то, несколько извращенным манером, не задевая ее девичества. Но, он же старался ради нее. Зачем ей позор? А вдруг она и впрямь потом выйдет замуж за другого, если граф сам не может сделать ей предложения? После подобных, казалось бы разумных доводов, она вспыхивала огнем негодования, и к ней приходили на ум страстные строчки из Евгения Онегина:
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в высшем суждено совете…
То воля неба: я твоя…
И тогда, словно преступница, она снова начинала грезить о страшном: о смерти Руфины при родах. И сама тут же каялась и отрекалась от собственных греховных помыслов. Часть ее души осознавала, что Краевский, по сути, является лжецом и преступником, но другая часть с исступлением оправдывала его. Она готова была оправдать своего возлюбленного перед всеми судьями этого мира, а равно и на небесах. Она полюбила его страстно и неотвратимо. Полюбила душой и телом. И все его плотские изыски, не смотря на их неслыханную дерзость и попрание основ морали, казались ей тем сладким ядом, без которого она уже не могла ни жить, ни даже дышать.
– Мне неудобно… Она мешает! – снова закапризничала она.
