– Ну, как же, в поле… Я когда строил этот двор, так все рассчитал, что ежели выехал кто после обеда, так аккурат, к вечеру у меня, – хохотнул Дятлов. – А те, кто с той стороны, в город, тех еще больше ночует.
– А вы, значит, здесь обитаете? Не в Орловской губернии?
– А мы на лето чаще сюда с семейством перебираемся. Здесь речка недалеко, и Дарье моей эти леса больше нравятся. Грибов и ягод здесь видимо-невидимо.
Дятлов рассказывал Краевскому о том, сколько березовых заказов он умудрился прикупить во всей округе, хвастался новыми постройками, но Краевский лишь холодно улыбался и кивал в ответ. Он почти не слушал досужего купчишку.
– Анатолий Александрович, давайте я прикажу вам накрыть ужин в моей столовой? Вы у меня – гость особый. Жену попрошу накрыть.
– Да, не стоит. Я, по правде говоря, сегодня хорошо отобедал. До сих пор не проголодался, – рассеянно отвечал граф.
– Не обижайте отказом, Анатолий Александрович, – затараторил Дятлов. – Моя женушка испекла сладкий пирог с малиной. Испейте хоть чайку.
Краевский не стал долго отнекиваться. Он пошел в горницу к Дятлову более из любопытства: ему хотелось посмотреть на жену пронырливого купца. Так ли она хороша, как об этом говорили.
Уже пыхтел самовар, прислуга расставляла чашки, сливочник, блюдо с маковыми котелками, как в комнату вплыла беременная жена Дятлова. Краевский увидел ее не сразу. Он думал о чем-то своем и рассеянно смотрел на тулово начищенного до блеска, медного самовара. В нем отражалась часть стены, оклеенной немецкими полосатыми обоями и темный квадрат двери. Квадрат преобразился, родив пестрый цветок. Цветок колыхнулся вдалеке, скрипнули половицы, послышались легкие шаги – отражение стало четким. Цветок превратился в хорошенькую женщину. Граф быстро обернулся и увидел хозяйку. Она краснела от пристальных взглядов мужа и нового гостя. Круглый живот был еще не так велик. До сносей было далеко, однако широкий сарафан из голубого набивного ситца и тоненькая батистовая сорочка делали облик молодой женщины столь притягательным, что Краевский внутренне невольно ахнул. Она ступала тихо, неся перед собой серебряный поднос с кусками душистого пирога. Маленькая головка, увитая калачом толстой светлой косы, была чуть наклонена. Щечки алели, из-под длинных ресниц пробивался взгляд голубых, чистых и ярких глаз. Темные брови летели над глазами двумя легкими птичками. На полных губах играла трогательная и кроткая улыбка.
– Ой, ну что же ты сама-то? – делано захлопотал вокруг нее счастливый Дятлов. – Нешто некому принести? Зачем тяжести поднимать? – он перехватил у жены поднос.
Она смущенно опустила руки. Полные плечи распрямились, высокие тугие груди дрогнули и поднялись кверху. Тонкая ткань плохо скрывала выпуклости спелых сосков. Да, молодая жена Дятлова была его главным сокровищем. Пока гость вместе с хозяином пили чай с пирогом, Дарья сидела скромно, потупив очи, искоса и чуть настороженно поглядывая на графа. Но как теплел ее взор, когда она встречалась глазами с супругом. Краевский довольно быстро вник в эту тайную игру глаз. И его душой овладело чувство непрошеной, но острой, словно нож, зависти.
Уже после ужина, в комнате гостиницы, куда любезно проводил его Дятлов, он вспомнил о том, что его собственная жена Руфина тоже беременна. И тоже четвертым ребенком. Но от этой мысли Краевскому отчего-то становилось гадливо и холодно. Он вспоминал облик вечно злой и худой Руфины, ее впалые щеки с коричневыми пятнами пигмента и тощую грудь, которая почти не полнела даже во время беременности.
«Ну, почему?! Почему?! Неужто этот Дятлов хитрее и умнее меня? Как он умудрился остаться богатым и при этом счастливым? А я? Я так дешево отдал собственную жизнь и счастье. За эти жалкие бумажки… Деньги и долги… Долги и деньги… Отчего мне не может родить та, кого я люблю больше жизни? Отчего я трушу даже спать с ней, как всякий нормальный мужик? Порвать ее, как порвал Дятлов свою нежную женушку. Овладеть всецело? И владеть всю жизнь. Чтобы она подчинялась и любила. А сейчас, я как лакей, тащусь на зов той, которая вызывает во мне лишь жалость и отвращение. Раньше я умел отвлечься проститутками. „Катькой“, наконец. Кстати, давно от него не было писем…»
Он вспомнил о том, что «Катька», то есть князь Константин Николаевич С-кий, забросал его письмами в апреле и мае. Он писал, что сильно соскучился, что хотел снять виллу в Ницце и провести на ней хоть неделю в обществе Краевского. Анатоль не отвечал. Последнее письмо от князя пришло в начале июня. Он заставил себя прочитать его. Князь умолял о встрече, предлагал приехать к Анатолю прямо домой, тайно поселиться в гостинице. На что Краевский отписался холодно, что ему нынче некогда, и что скоро он едет с семейством в деревню. Краевский знал, что эта холодность только распалит желания изощренного любовника. Он знал, что тот будет рыдать и грустить в Ницце, сидя в кафе, на берегу моря. Но отчего-то эти мысли теперь не умиляли Анатоля, а вызывали скорее жалость и досаду. Те же чувства, что нынче он испытывал и к жене. Он просто отодвинул от себя «Катьку», как и отодвинул свою семью и Руфину, отодвинул весь мир ради одной. Ради Людочки.
Короткая летняя ночь показалась ему нескончаемо длинной. Было душно, он пил из графина теплую воду и падал лицом в высокие подушки. Сон охватывал голову на несколько минут, потом перед глазами всплывал образ возлюбленной. Он видел ее распущенные русые волосы. Казалось, она рядом, и на подушке он тоже видел ее волосы. Его пальцы путались в длинных прядях. То он слышал ее нежный смех. Он вскакивал, словно в горячке, и шептал ее имя.
Порой сон пропадал совсем. Он садился на кровать. Пальцы с силой обхватывали взлохмаченную голову.
«Она не вернется! Зачем я ей? Старый трусливый подкаблучник! Тряпка! У меня же за душой нет ни гроша собственных денег. Я же только хорохорюсь, а сам полностью завишу от миллионов семейства Фейербах! Как я жалок! Я лишь играю роль хозяина жизни, хотя, на самом деле, я вечный раб. Я даже хуже, чем „Катька“. У „Катьки“ есть свои миллионы, а у меня только ненавистная Руфина. Даже этот дурак Дятлов и тот спит с любимой женщиной. А я? Как все мерзко. Она не приедет в понедельник. Я пропал…»
– Ты давно, дружок, пропал… – шептал кто-то невидимый в темноте.
– Кто здесь? – Краевский таращил глаза в сумрачные углы гостиничной комнаты и прислушивался.
– Пропал… Пропал… – это ветка старого ясеня царапала открытые настежь окна. И ночная птица ухала в ночном лесу. – Пропал… Не приедет…
«Я схожу с ума» – думал он.
Забылся он лишь под утро.
И ему приснился сон.
* * *
Она вернулась, но взгляд ее карих глаз казался холодным и чужим, она отчего-то не смотрела ему в лицо. Решительной походкой Людмила прошла на середину комнаты и грациозно села на стул. На ней было новое платье и шляпка. Это было белое кружевное платье, словно у невесты. Она была ослепительно прекрасна в этом платье. Но это платье покупал не он. А кто же?
– Граф, нам надо поговорить.
