– Они лежат на твоем столе, в кабинете.
– Хорошо. Я прочту чуть позже. Что, Николай не приезжал еще из Орла?
– Нет, он тоже прислал письмо. Все твои письма лежат на столе.
Спустя полчаса Краевский заперся в своем кабинете. Он бегло прочитал письмо приказчика Николая, который сообщал ему о торговых делах в Орловской губернии. Спрашивал совета по поводу покупки лошадей. Граф быстро отписал ему ответ. Затем он вскрыл запечатанные гербовыми печатями, письма князя. «Катька» в обычной своей манере, в высоком штиле, многословно и пылко объяснялся в любви по-русски и по-французски. Писал о том, как соскучился, угрожал тем, что забудет Анатоля и даже проклянет. Намекал на то, что у него хватает поклонников из представителей «голубых кровей», и что все они люди неглупые и приличного происхождения.
«Полно, князь, вы совсем сошли с ума. Где же ваша фамильная выдержка и достоинство? Неужто страсть сметает все пределы? И словно кровь, заливает вам глаза?»
Он знал, что сметает. Он знал, что представляет собой яд истинной любви, и какова его губительная сила. Придется отписать ему и пообещать встречу. Иначе он, чего доброго, наделает глупостей. Кстати, во втором письме Константин шантажировал Краевского тем, что если граф не сжалится, то он непременно застрелится.
«Анатоль, ты все поймешь только тогда, когда тебе сообщат о моей безвременной кончине. И ты не сможешь уже ничего изменить. Ничего!» – в истерике писал «Катька».
– Сумасброд и идиот! Туда же, к пистолетам! – произнес Краевский вслух и в порыве смял письмо Константина.
Он почти заставил себя сесть и написать князю небольшой ответ. Он уговаривал «Катьку» не сходить с ума, просил подождать до осени, когда супруга разрешится от бремени.
«Я приеду в столицу, как только родится ребенок. У меня есть все надежды, что это будет наконец-то наследник. Пока я совершенно не могу оставить Руфину, а заодно и свои дела в земской управе. Не скучай. Уже скоро.
Твой Анатоль».
Руфина появилась в темном проеме.
– Я уложила детей. Анатоль, я соскучилась и хотела бы видеть тебя в своей спальне, – тихо произнесла она. – Прости меня за испорченный обед.
– Дорогая, ты взрослая женщина и мать. А я отец. Мы не можем вести себя столь легкомысленно. Я не сделаю ничего, что может повредить ребенку.
– Но доктор сказал, что на этом сроке вполне еще можно. И потом поза…
– Нет, нет и нет. Если я, мужчина, терплю свое положение и отвлекаю себя от гласа плоти, то тебе, женщине, сделать это много проще.
– Проще… – она опустила глаза.
– Кстати, завтра, на рассвете, я уеду.
– Но ты же пробыл с нами так мало!
– Дела. Рано утром, в понедельник, я должен быть на важном совещании. К слову сказать, я там председатель. И мне совершенно нельзя опаздывать. Мало ли какая будет дорога.
– Но ведь дождей не было.
– Не везде…
Она развернулась и тихо вышла.
Утром он тихонько поцеловал спящих дочерей и покинул поместье.
Всю дорогу его мучила совесть, но он старался заглушить ее глас. В нем будто заново проснулся дерзкий бунтарь, тот юный повеса, которым он помнил себя в молодости. За окошком мелькали поля, цветущие клевером и васильками. Уже вовсю поднялась зеленая пшеница. Знойное лето стояло в самом зените. Утренние птахи заливались звонкими трелями. Краевский старался не думать о том, вернется или нет Людмила.
«Если она не вернется, я сам ее разыщу. Я дам матери много денег. Я постараюсь найти нужные слова. Все будет так, как я хочу…»
В городской особняк он прибыл к полдню воскресного дня. Он браво ходил по комнатам, проверяя новую побелку. Отсчитал за нерадение дворника, приказал получше вымыть полы в том крыле, где они теперь тайно обитали с Людочкой, и заставил хромоногую Елену перестелить постельное белье.
Елена делала все быстро и аккуратно, искоса, с трепетом поглядывая на графа. Когда она прибралась в спальне и на этаже, он подозвал ее к себе в кабинет.
– Елена, я знаю, что вы были дружны с Людмилой Петровой. Это так?
– Да…
– Хорошо. Я вот что вам хотел еще раз напомнить: постарайтесь с ней больше не заговаривать в мое отсутствие. Если я еще раз услышу, что вы нарушили свое обещание, я тут же, без выяснения причин, рассчитаю вас. И даже не посмотрю на то, что ваш отец болен, и вы сами нуждаетесь в деньгах. Вы меня поняли?
– Да, Ваше сиятельство.
– Хорошо поняли?
– Да…
– Идите.
Весь вечер Краевский разбирал свои старые письма, жег ненужные бумаги и пил крепкий коньяк. Он с волнением ждал утра. На рассвете он побрился, тщательно привел себя в порядок, расчесал волнистые волосы, надушил бороду и надел новый английский костюм, светло серого оттенка. Выпил чашечку кофе. Затем он сел в кресло и принялся читать книгу. Уж в десятый раз его глаза рассматривали пожелтевшую страницу старого романа, но буквы прыгали перед глазами, а сердце гулко стучало в груди. Он ждал ее…
Когда часы пробили ровно десять, он подошел к высокому окну кабинета. Садовая дорожка за чистым стеклом выглядела безлюдной. Это было самое пустынное место на всей планете. Небо посерело, стал накрапывать дождь.
«Она не придет… Зачем я ее отпустил? Болван! Что теперь? Это смерть. Теперь я умру. Я умру без нее…»
Он метнулся назад и сел в кресло. Снова налил себе коньяку. И медленно подошел к окну. По стеклу побежали капли.
В слюдяном блеске водных струй, где-то на конце Вселенной, прямо из серой паутины дождевых капель, возник розовый, трепещущий шар. Он дрогнул, качнулся. Что это? Это был ее кружевной зонтик. ОНА! Она спешила по садовой тропинке, прямиком к крыльцу, спасаясь от потоков внезапного ливня. Она почти бежала. Он отпрянул от окна, закусил в волнении кулак и постарался унять дрожь во всем теле. То, что было в груди, рвалось с ужасающим уханьем наружу. Стало больно. Он расстегнул ворот плотной сорочки. Вздохнул. Губы почувствовали привкус горьких слез.
Через несколько мгновений послышался стук в дверь.
– Да, да, войдите! – стараясь говорить спокойнее, отвечал он.
– Я опоздала немного. Простите, Анатолий Александрович. У возницы сломалось колесо. Пришлось пересесть в другую пролетку. А тут дождь. Я, кажется, промокла, – покрасневшие пальцы смахнули капли с кружевной шляпки.
– Мила… – он смотрел на нее во все глаза.
Людмила вошла, робко задержавшись на пороге. Казалось, что за эти несколько дней она словно бы отвыкла от их сумасшедшего и неожиданного романа, и от ее нового положения в этом доме, и от самого графа – этого безумно красивого, умного и элегантного господина. Она будто заново смотрела на тяжелую ткань дорогих портьер, на потолочную лепнину, на блеск изящной мебели. Ноздри с удивительным наслаждением вдыхали аромат его дорогих английских сигар, одеколона, аромат головокружительной и богатой жизни графа Краевского. И снова она почувствовала себя жалкой горничной, маленькой и нищей, словно случайно попавшей на этот праздник жизни, который не принадлежал ей по праву рождения, а который она снова крала, как голодная и бесчестная татя.
