– Так что же вам тогда угодно?
– Мне больно на вас смотреть.
– А делать мне больно вам нравится?
– Что вы такое говорите? Я же не нарочно. Это особенности процедуры, – пробормотал Нойман и покраснел. – В сущности, эти клистиры пойдут вам только на пользу. Поверьте, в них нет ничего худого, кроме небольшого стыда и физиологического неудобства, которое испытывает пациент. Но я – доктор, существо бесполое, меня не стоит стесняться. Тем более вам. У вас такие совершенные формы. Вы рождены красавицей. Боже, кого вам стыдиться? Если бы вы только видели те многие тела, с какими мне приходилось работать, физические уродства, у вас бы развеялся всякий стыд, и вы бы входили в мою приемную царственной походкой, со взором полным достоинства. Я и сам горел в пожаре, истекал кровью от ранения. От этого мое лицо и нога…
– Доктор, давайте я выйду из ванной, оденусь, и мы поговорим.
– Нет, это слишком долго…
Он подошел к ней и присел возле ванны. Бледная и жилистая рука его потянулась к ее руке. Он взял ее мокрую ладошку и принялся целовать долгим поцелуем.
– Людмила Павловна, я не могу более скрывать свои чувства. Я люблю вас. Очень…
Пахнуло карболкой, табаком и запахом чужого мужчины. Она одернула руку и прикрыла голую грудь.
– Артур Карлович, что вы себе позволяете? Дайте, я оденусь.
– Простите меня за мою дерзость. Но на любовь не стоит обижаться. Я ничего не требую взамен. Я лишь хочу, чтобы вы об этом знали. Знали о моих к вам чувствах. Они очень глубоки, поверьте. Сейчас вы уедете. И я совсем не знаю, сколько пройдет времени, но вы расстанетесь со своим графом.
– Позвольте…
– Молчите. Я просто прошу вас выслушать меня. Поверьте, он наиграется с вами, как с куклой и оставит вас. Я знаю таких людей. Они быстро загораются и быстро гаснут.
– А вам какое до этого дело? – с вызовом произнесла Людмила.
– Я просто хотел вам сказать, что если с вами случится нечто неприятное, или вы разочаруетесь в своем покровителе, то двери моего дома для вас всегда будут открыты, так же, как всегда будет открыто преданное вам сердце. Я – немолод и некрасив из-за шрама, но я – человек порядочный. И готов предоставить вам все, что у меня есть: честное имя и верную руку. Людочка, я человек небедный, вы не будете ни в чем знать нужды. Я хочу стать вашим мужем и отцом ваших детей.
– Прекратите! – она не выдержала и встала во весь рост.
Вода полилась на голову бедному лекарю. Он только протер очки, не обращая внимания на мокрые волосы и халат.
– Мне холодно. Дайте чем-нибудь вытереться.
– Возьмите, – он протянул ей большое мягкое полотенце.
Накинул его на Людочкины плечи, но не выдержал, притянул ее талию к себе и принялся целовать ее груди и живот.
– Отпустите! Вы сошли с ума!
– Я сошел с ума, да… Я безумно желаю ласкать вас всюду…
Она оттолкнула его и, ловко переступив длинными ногами, вылезла из объемной ванны. Но Нойман будто обезумел: он снова обнял ее так крепко, что она ойкнула, и принялся осыпать поцелуями.
– Позвольте, Артур Карлович, доктор, не смейте меня трогать. Оставьте… – задыхаясь, и упираясь руками в его неширокую грудь, – выкрикивала она.
Он отступил.
– Простите меня, я не мог сдержаться…
Он отошел в сторону и попытался взять себя в руки. Через несколько минут она была одета и выскочила в приемную ожидать Краевского. Спустя некоторое время дверь отворилась, в приемную вышел и Артур Карлович. Он успел причесаться и переодеть другой халат.
– Людмила Павловна, пока не приехал Краевский, позвольте еще пару слов?
Она молчала, надменно глядя в окно.
– Я прошу у вас прощения за мою дерзкую выходку. Простите меня, я мужчина, но со мной подобное случилось впервые. Как доктор, я никогда не позволяю себе ничего лишнего по отношению к пациенту, кроме того, что требует мой врачебный долг. Но с вами… Здесь особый случай. Я прошу лишь прощения за свои действия, но не за слова. Я хочу, чтобы вы знали: я всегда буду ждать вас. Знайте, всегда. Сколько бы для этого не потребовалось времени. И… Все мои предложения остаются в силе, – он кивнул и ушел в свой кабинет, плотно притворив за собой крашенную белой краской, тяжелую дверь.
Людочка сидела на кожаном диване и нервно теребила оборки на платье, когда с улицы раздался звонок. Она встрепенулась. Нойман с невозмутимым видом вышел в приемную и проследовал в коридор. Через несколько минут прозвучал знакомый до боли голос Краевского. Сквозь затуманенный взгляд она увидела и его самого. Граф вошел в приемную и внимательно посмотрел на нее. Она старалась отвлечься от недавнего разговора с Нойманом, но это у нее плохо получалось: глаза краснели от слез, выражение лица казалось растерянным и беспомощным.
– Ну-уу-уу, опять глаза на мокром месте. Измучили мою нежную девочку! Сатрапы – эскулапы. Все, все… – шептал он на ухо, обнимая ее и прижимая к себе. – Сейчас поедем кушать. Потом за платьем, а потом домой. Домой… Я скучал…
Он расплатился с доктором, и они вышли на улицу. Солнце палило во всю силу, и Людочка почувствовала себя более спокойно: рядом был ее любимый. А не этот сумасшедший лекарь со своим странным признанием. После полумрака его холодной каменной приемной, где даже в летнюю жару кафель и крашеные стены оставались ледяными, улица казалась ей милым и приветливым спасением. Она шла молча, вспоминая детали недавнего разговора с Нойманом. Она все еще чувствовала на себе его стальные объятия и привкус карболки на губах. А пальцы помнили неприятную плотность красного шрама на лице – она коснулась его нечаянно, когда сопротивлялась бурному натиску.
«Он говорил такие дерзости. Почему он так бесцеремонно указал мне на мое положение? А может, он прав? И оно, действительно, ужасно. Вдруг граф бросит меня? Куда я тогда пойду? К Нойману? – она даже фыркнула, задав себе последний вопрос. – Он мне противен. Уйти к этому лекарю, чтобы он замучил клистирами? Господи, что мне делать?»
Ее растерянность и молчание, Краевский принял за должное, за очередную обиду.
«Мила бунтует и капризничает от столь бесцеремонного с ней обращения. Ничего, сейчас я ее накормлю чем-нибудь вкусным, оплачу платье, куплю цветы, и она успокоится. Моя птичка снова начнет щебетать…»
* * *
Как только Нойман закрыл за ними дверь, с его губ сорвался протяжный, полный глухого отчаяния стон. С ним выходил из легких воздух, который распирал его грудь уже полчаса. Он прислонился спиной к холодной стене, откинул голову и зажмурил глаза. И снова выплюнул из себя полустон-полукрик. Он не мог унять сильную дрожь в теле. Крепко сжались кулаки, Нойман в злобном бессилии скатился по стене вниз и сел прямо на пол.
– Я так больше не могу! Впору застрелиться… – раздался в пустоте его голос.
