Антемиол молча кивнул и удалился с места пытки. Палач занес свой серп…
Константинус же остался наблюдать за процессом. У него ныло в паху, и мутило от крови, уши едва выдерживали крики, глаза не хотели видеть куски отсеченной серпом плоти, ноздри не желали вдыхать дым от паленого мяса. Но он не сдвинулся с места.
В эту же ночь он скулил от боли, когда Антемиол сек его на лавке. Он скулил и благодарил богов за это острое наслаждение.
– Зачем ты остался на пытке? – спрашивал его центурион. – Тебя возбуждают страдания?
– Не-ее-ее! Да-аа-аа! – стонал Константинус.
А после были страстные и нежные ласки. Антемиол еще горячее брал своего любовника, а тот с жаром отдавался. Ближе к утру Антемиол сам смазал спину Константинусу лечебной мазью, настоянной на травах.
– Надо было меньше ударов, – досадовал он.
– Не щади меня и в следующий раз, – отвечал патикус. – Твоя рука для меня награда во всяком виде.
И он целовал руки своего любовника.
Иудейский лекарь исполнил свое обещание. Все десять пленников остались в живых. Не умер ни один. Всех их отправили в каменоломни, на добычу каррарского мрамора. А Антемиол брезгливо отсчитал эскулапу десять золотых монет.
Поход закончился, когда был полностью подавлен мятеж в иудейских поселениях. Центурия вернулась в Рим. Антемиол был щедро награжден Цезарем. За хорошую службу Цезарь пожаловал Антемиолу земли в нескольких провинциях.
Прошло два года. Сердце Антемиола все также было занято Константинусом. Юноша поселился в одном из домов своего обожаемого центуриона. Ночи напролет проводили любовники в изысканных и смелых ласках. Долгими ночами они лежали на огромном кедровом ложе (lectus genialis), покрытом персидским ковром и шкурой ягуара.
Константинус любил боль, а Антемиол стал получать удовольствие от причинения ее. Больше всего они оба вожделели тот момент, когда Константинус рыдал чистыми слезами от плетки и легких пыток. Тогда Антемиол отвязывал его от беломраморной скамьи (scamnum) и ласкал с жаром, неведомым обычным любовникам. Это была смесь острой жалости, тонкой игры и горячей, как лава, похоти.
– Твоя тактика оказалось верной, – похвалил Константинуса Марк.
– Ах дядя, если бы ты знал, на что я пошел ради этого, – задумчиво отвечал ему племянник.
– Ты все правильно рассчитал. Поле брани – лучшее место для покорения сердца воина. Он не охладел к тебе за это время?
– Нет, он все также страстен. Правда, несколько ночей в месяце он проводит с женой. Та уже три года не рожала. Надо делать наследников. Это – священный долг каждого гражданина, – усмехнулся патикус. – Я не ревную его к женщинам. Похоже, он равнодушен к самкам.
Но как ошибался Константинус. Случилось так, что Великий Понтифик пригласил Антемиола к себе на пир, в регию. Антемиол пришел к подножию Палатинского холма в самом хорошем расположении духа – веселый, праздный и беззаботный. А покинул это место, охваченный глубоким смятением и неведомым ранее страданием. Там, на торжественной церемонии, что состоялась до самого пиршества, впервые он увидел ту, что знал многие века до этой жизни. Ту, чей образ он узнал бы из тысячи других, живущих на этой земле. Ту, что была его второй половиной. Ту, что он любил, не зная. Ту, что звали Люциния. Коварство богов заключалось в том, что в этом воплощении его возлюбленная служила весталкой, чья непорочность считалась священной. И горе было бы тому, кто посмел покуситься на сакральную чистоту юной жрицы богини Весты. И Антемиол навсегда потерял мир и покой.
В тот же вечер он не смог сблизиться со своим любимым патикусом. Он уже не с кем не смог быть в близости. Дева с русыми волосами и венком из белоснежных лилий, дева с кротким взором карих глаз и нежным ликом – она одна заполнила его сердце и сковала волю. Она стала смыслом его жизни.
А что Константинус? Бедный юноша с опухшими от слез глазами, измученный ревностью и слежкой за Антемиолом и Люцинией, лежал теперь на каменной скамье и думал лишь об одном: «Я должен ее убить. Она должна умереть!»
И только полная и ясная луна слышала его в эти минуты. За окном пели цикады, а легкий ветерок приносил ночные ароматы вечного города.
* * *
«Я должен ее убить. Она должна умереть!» – шептал он, князь Константин Николаевич С-кий.
Как всегда он проснулся с головной болью. Долго смотрел в потолок гостиничного номера.
«Как я мог промахнуться? У меня был последний шанс. Теперь они вряд ли станут свободно посещать общественные места. Я – идиот!»
Он перевернулся на бок. Перед лицом стояла фотография Анатоля.
«Как неосторожен ты, мой друг. Ты гуляешь со своей плебейкой почти открыто. Неужто ты забыл даже о семье? А как же Руфина? Она же носит твоего ребенка…»
План созрел молниеносно. Князь поднялся с постели и позвонил в колокольчик.
– Принесите мне горячего чаю! – коротко приказал он горничной.
Ровно через неделю, также ранним утром, Константин Николаевич надел новый фрак, свежую рубашку и взял извозчика, заранее оплатив ему долгий путь.
Через два дня он входил в имение графа Краевского, в деревне, где жила Руфина и дети.
Осень позолотила уже часть деревьев, но зеленой листвы было больше. Под ногами лежал зеленый ковер, усеянный желтыми листьями и слегка прибитый первыми ночными заморозками. Константин любил раннюю осень с ее чистым и прозрачным воздухом, паутинками, покрытыми каплями росы. Как и великий классик, князь не любил летнюю жару с мухами и мошкарой.
Оказавшись за городом, ближе к природе, он словно бы очнулся от ночных кошмаров всех последних дней. Чья-то невидимая рука сняла с его сердца ужасный груз.
«Господи, благодарю тебя за тот промах. Если бы я не промахнулся, то меня бы всюду преследовала прострелянная голова этой глупой простолюдинки. Не самое лучшее зрелище для моих испорченных нервов. Ах, Анатоль, на что ты меня толкаешь?»
Он прошел небольшую рощицу, свернул по узкой тропинке. И тропинка эта привела его к самой усадьбе. Приятным было то, что беременная супруга Анатоля сидела на лавочке, возле клумбы с отцветающими синими и белыми астрами, и читала какую-то толстую книгу. Ее бледное лицо в темном капоре плаща казалось таким измученным, что князь невольно содрогнулся. Плащ плохо скрывал огромного размера живот.
«Как должно быть тяжело самкам вынашивать и рожать детей, – с жалостью подумал он. – Разве возможно любить это несчастное создание? Бедный Анатоль! – но вспомнив, что его возлюбленный не считает себя таковым, проводя большую часть времени с другой, вовремя осекся».
Руфина услышала шорох шагов и посмотрела в его сторону. По ее лицу пробежала волна жгучего смущения. Она резко встала, книга упала на землю. Она хотела ее поднять, но от беспомощности снова села.
