– Я придумал, что скажем.
Обе женщины посмотрели на приказчика. Скоро ночь. Мы потихонечку отнесем эту дуреху в наш экипаж и отвезем в монастырь, что за пятьдесят верст от города. Я сам сяду за извозчика. Об этой поездке не должна знать ни одна душа. Оставим Людмилу возле ворот. Там ее выходят. Может и родит. А Руфине скажем, что скончалась де Людка от побоев. И что мы ее завернули в простыни и повезли втихаря хоронить. Досмотреть ее она сейчас не сможет, потому, что сама слаба после родов. Бог нам в помощь. Хоть большого греха на душу не возьмем.
– А графу что скажем?
– А графу скажем, что сбежала его полюбовница.
На этом и порешили.
Еле живую Людочку, которую две тетки заботливо обмыли от крови и мочи, помазали мазью раны, кое-как одели и, завернув в простыни, вынесли к экипажу. Людочка старалась не всхлипывать от боли. Она понимала, что именно сейчас эти трое спасли жизнь ей и ее ребенку.
Когда экипаж доставил ее к воротам монастыря, Людочка поблагодарила приказчика:
– Спасибо вам, Николай Степанович. Если не трудно, через пару месяцев навестите, пожалуйста, мою матушку и намекните ей тихонечко, что я жива и скоро пришлю ей весточку. А граф? Не говорите ему ничего. Скажите, чтобы не искал меня…
* * *
Когда граф Анатолий Александрович Краевский проснулся после долгого сна, ему доложили, что у него родилась четвертая дочь. Граф зашел в покои супруги. Поцеловал ее в лоб, взглянул на дитя и уехал из дому.
Он ехал на Новослободскую, дом восемь. Он ехал к той, которую любил больше жизни. Страсть к которой была столь же остра и горяча, как и несколько дней назад.
«Сейчас она выбежит навстречу и обовьет мою голову своими горячими ручками. Сейчас она начнет упрекать меня в том, отчего я так долго не ехал. Сейчас будут слезы, поцелуи и упреки. Что поделать? Я напился и так долго проспал. Зато я скажу, что отныне я буду только с ней. Решено. Я никогда ее не оставлю» – думал влюбленный граф.
Он открыл дверь квартиры второй связкой ключей. В комнатах стояла непривычная тишина. Воздух казался нежилым и спертым. Неужели она не проветрила комнаты? Он шагнул в переднюю. Два нераспакованных чемодана так и стояли посередине коридора.
«Как? А где же Людочка?» – кровь бросилась ему в голову.
– Мила! Мила! Ты где, любимая? – прокричал он в пустоту квартиры.
Но ответом ему была полная тишина. Он обежал все комнаты. Заглянул в уборную. Квартира была пуста.
Краевский выскочил из подъезда и бросился во флигель к генеральше Гусовой. Но та заверила его, что никакая Людмила Петрова в ее доме не появлялась. Краевский снова взял извозчика и поехал в дом к Людочкиной матери. Испуганная женщина тоже не дала ему вразумительного ответа.
– Это вас, граф, я должна спрашивать, где теперь моя дочь? – отвечала она срывающимся на слезы голосом.
Обхватив в смятении голову, Краевский что-то бормотал, извинялся. Объяснял, что Людочка уехала на экипаже. Обещал ее разыскать. Заверял мать в том, что все будет в порядке.
Через час он пытал Николая Степановича и Капитолину Ивановну:
– Отвечайте, канальи, где Людмила?
– Что вы, Ваше Сиятельство, горничная Людмила Петрова в то же утро уехала на извозчике.
– Ее никто не останавливал?
– Нет. Да как же можно? – божились ему слуги.
Краевский бегал на горку, где обычно собирались извозчики. Но никто и ничего не слышал. Ни с одним из них не ехала барышня, приметы которой описывал граф. Краевский даже обратился в полицию. Те обещали поискать, но за отсутствием каких-либо улик или следов, закрыли это дело. Сбежала горничная, и бог с ней.
* * *
Прошло ровно шесть месяцев. В монастыре у Людочки родился мальчик. Повитуха и вправду была удивлена тем, что у молодой роженицы оказалось непорочное нутро. Об этом было доложено настоятельнице.
– Ты полагаешь, что я похвалю тебя за непорочность? – строго спросила ее высокая пожилая игуменья.
– Нет, матушка. Вы ведь прекрасно знаете, что я не дева Мария… Исповедуйте меня.
– К исповеди ты пока не готова. Молись, раба божья, и кайся, – черные, почти мужские глаза под сенью густых бровей смотрели испытующе. – Ладно, поживи здесь, пока сынок не окрепнет. А там видно будет.
– Благодарю вас, матушка. Я стану молиться за вас и вашу доброту, – покорно отвечала Людмила.
– Молись деве Марии. Это она спасла дитя твое.
Игуменья помолчала, вспоминая то, сколько дней провела в горячке эта несчастная, избитая розгами молодая женщина.
– Кстати, когда ты рожала, в монастырь приезжал какой-то господин. Немец, я полагаю. Откуда он узнал, что ты здесь, я не ведаю. Фамилия его Нойман. Сказал, что он доктор, и готов взять тебя к себе. Просил о встрече. О ребенке я ему не стала рассказывать. Сказала, что ты уехала на моление. Ты знаешь его?
– Знала когда-то, матушка. Я попрошу вас, если он еще раз приедет сюда, не принимайте его. Скажите ему, что я не желаю его видеть, и женой его никогда не стану. И еще: о моем сыне не должен знать никто. Если меня будут искать другие люди, скажите, что нет здесь такой послушницы. Поймите, матушка, речь идет о спасении моей жизни и жизни моего сына.
– Хорошо, дочь моя. Ступай…
* * *
Прошел еще год. Несчастный Краевский даже не догадывался о том, что где-то в монастыре родился его сын. Мало кто из знакомых узнавал теперь графа. Он поседел, поредела его шевелюра. Он резко состарился и обрюзг. Целыми днями он просиживал в своем кабинете и молча смотрел на горящий в камине огонь. Он почти ни с кем не разговаривал. Даже с супругой и дочерями. Лишь изредка он притягивал к себе дочь Машеньку, трепал ее по затылку, и со слезами вдыхал аромат ее детской головки. Он часто и помногу пил. А после спал до обеда. Службу в Губернской земской управе он тоже забросил.
Руфина Леопольдовна теперь редко разговаривала с супругом, предпочитая в общении холодное и презрительное молчание. Они не обедали вместе. Графу приносили еду прямо в кабинет.
Когда, спустя время, он наведался на чердак, чтобы отыскать хоть Людочкин платок или ленту для волос, комната встретила его ошеломительной чистотой. Здесь шел ремонт, и готовили к заселению новую горничную. Даже старую мебель из комнаты сломали и сожгли в печи.
Вечерами Краевский брал извозчика и ездил по тем улочкам, где они когда-то гуляли с Людмилой. Он подолгу всматривался в прохожих, ища среди них знакомый силуэт. Но все было тщетно. Иногда он заезжал в тот ресторан, где так часто они обедали вместе. В тот ресторан, где однажды он дерзко заставил ее обнажиться перед лакеем. Краска стыда заливала его щеки. Мысленно он молил у нее прощения. А перед его затуманенным водкой взором плыл легким миражом образ той, которая являлась ему нынче лишь во сне… В эти минуты графу казалось, что он чувствует аромат нежной фиалки и тихий Людочкин смех.
