Ты – из племени небесного,
Прекрасен твой народ – не описать словами.
Но разумом не человек ты даже,
Невежественное, низшее созданье.
Как смеешь обо мне ты говорить так!
Я говорю, Ваше Высочество, о том лишь,
Кто жену посмел похитить у меня…
Слепой дурак! Идет с тобою рядом похититель!
Папа говорил, что любит «Мак Тхыанг» за красоту слога. Однако я подозревала, что причина вовсе не в стихах. Когда-то благодаря этой постановке он познакомился с мамой. Оказавшись в театре на соседних креслах, они перешептывались во время представления, произнося реплики персонажей, как будто знали друг друга всю жизнь. Тетя, сопровождавшая маму в тот вечер, не стала делать ей замечаний – хотя для молодой незамужней девушки такое поведение считалось в высшей степени неприличным, – а притворилась, что ничего не видит и не слышит, ведь рядом с мамой сидел не кто иной, как сам Принц-тигр. Тетя, надо сказать, была не против их общения, а когда через год родители поженились, и вовсе стала утверждать, будто это она их познакомила. Однажды я спросила папу, что же все-таки свело их с мамой – «Мак Тхыанг» или старания тети, – и он рассмеялся в ответ: «Ах, Рами, в тот вечер все совпало!»
Сегодня ночью тоже все совпало? У меня возникло необъяснимое чувство, будто музыка, которой старик оплакивал умершую жену, предназначалась для моих родителей. Словно по волшебству, любимые стихи явились к ним в ночной тиши.
Я снова взглянула на старого музыканта. Он заиграл следующий отрывок, такой печальный, что мне захотелось плакать. Продавца духов и его жену подвергли такому же наказанию, и, неся барабан в поля, они изливали друг другу душу. Я закрыла глаза, и в моей голове зазвучали стихи.
Цветок, обронив лепестки, не зацветет уже вновь,
Человек, приходя в этот мир, неминуемо к смерти идет.
Моей жизни настал уж конец…
Музыка прекратилась. Открыв глаза, я увидела, как в дверном проеме рядом со старым музыкантом возникла еще одна тень. Дочь наклонилась к отцу и тронула его за плечо. Ее длинные волосы окатили старика шелковистой волной. Девушка что-то сказала – должно быть, уговаривала лечь спать. Старик кивнул, и она увела его в комнату. Мой взгляд вернулся к папе и маме.
Они словно не слышали, что музыка прекратилась, и продолжали сидеть, держась за руки, окруженные светом от костра, как защитной аурой. Будь я Индрой, я бы сотворила для них отдельный мир, укрытие для их любви.
Мне вдруг вспомнился сон, который я видела перед тем как проснуться этой ночью. Похожий на киннару, папа был одновременно беззащитным человеком и бесстрашным богом. Две сущности боролись в нем, и он, не выдержав этой борьбы, встал на пути молнии и, пораженный ее ударом, рухнул на землю с перебитыми крыльями. Он лежал, съежившись под дождем, одинокий и уязвимый. Выбрав земную жизнь, он променял бессмертие на проблеск надежды во мраке ночи. Образы кружили в моей голове, как ноты мелодии, и я поняла, что на самом деле проснулась от звуков флейты. Она позвала меня, заставила подняться с постели и подойти к двери. Теперь я не сомневалась: музыка играла для меня. Она пыталась что-то рассказать мне. Историю, которую я уже знала.
Знакомый припев.
Зафыркал, выпуская струю пара, чайник. Мама, вздрогнув, отдернула руки и сняла его с огня. Она налила немного воды в крышку от термоса и дала ее папе, а оставшейся водой наполнила термос. Держа крышку перевязанной рукой, папа вдыхал пар и ждал, пока вода остынет.
Мама несколько секунд смотрела на него, а потом сказала:
– Еще не поздно. Не смей отчаиваться. Солдат мог потерять блокнот. Мы ведь не знаем – может, он не показал его начальству. Все это похоже на какую-то игру. Ты можешь сочинить еще одну историю. Придумать себе новое имя, стать другим человеком. – Она попыталась пошутить: – Продавцом духов или еще кем-нибудь.
Папа молчал, дуя на воду. Потом осторожно отпил и сказал, глядя маме в глаза:
– Я продавец духов и принц в одном лице.
Рука, в которой папа держал крышку, задрожала. Он унял дрожь другой рукой.
– Нет. – В мамином голосе натянутой струной звучала печаль. – Нет, для меня ты – гораздо больше. Ты всегда хочешь быть лучше, сделать больше, чем в твоих силах. Они должны это знать. – Она сдерживала рыдания. – Они не могут забрать тебя у меня.
Папа поставил крышку от термоса на землю и, взяв мамины руки, прижал их к лицу. Его тело содрогнулось, и он заплакал навзрыд. Я вдруг вспомнила фотографию, которая стояла у нас дома, на прикроватном столике в родительской спальне: они так же склонились друг к другу, соприкасаясь лбами, и папа держит мамины руки в своих. Фотография сделана в день их свадьбы. Долгое время, глядя на этот момент близости, застывший в рамке под стеклом, я испытывала ревность – настолько недосягаемыми казались мне родители в своей поглощенности друг другом, – пока однажды папа не объяснил мне, что это еще до моего рождения, когда их было только двое. Тогда его слова еще больше расстроили меня: я не могла вообразить их жизнь вдвоем, без меня. А теперь ясно представила, как когда-то они были не мамой и папой, а Аюраванном и Аной, двумя людьми, которые, соединившись, дали мне жизнь.
– Когда они придут за мной, – сказал папа, глядя в мамины глаза, – я прошу, отпусти меня.
Как же я не догадалась сразу. Призрачный голос флейты в ночи предостерегал меня, напоминая печальный конец истории. Когда барабан вернули во дворец, все увидели, что внутри сидел мальчик. Он рассказал королю все, что слышал, и весь королевский двор узнал правду. Принц, рассвирепев, бросился к перепуганной жене продавца духов. Но не успел он дотронуться до девушки, как она сама лишила себя жизни, воткнув в грудь острую шпильку для волос. Во дворце начался переполох, и король, боясь народного восстания, решил положить всему конец. Он приказал немедленно казнить продавца духов, старшего министра и мальчика. Папа объяснил мне бессмысленно жестокую концовку поэмы. Мальчик в барабане олицетворяет справедливость, а убив ребенка, мы убиваем собственную невинность.
– Я прошу твоего благословения, – произнес папа сквозь рыдания.
В моем сознании медленно проступила страшная мысль: всю эту любовь, всю эту нежность, свидетелем которой я стала сегодня ночью, у родителей могут отнять и, вопреки моему взрослому желанию защитить их, я бессильна что-то сделать. Их убежище из света окружает огромная, непостижимая тьма, таящая в себе разлуку, и мне, как тому мальчику в барабане, остается только смотреть, как они страдают.
– Если ты не можешь благословить меня, – произнес папа, глотая горькие слезы, – тогда прости. Я прошу у тебя прощения.
Мама отвернулась. Ее лицо, теперь ставшее полной луной, сияло от слез. Она заметила меня, однако не попыталась скрыть горе.
