– Мам… мам… мам…
Как корова Мае, подумала я.
Мама, глядя на меня, помотала головой.
– Это пока не для ее желудка.
– Мам, – требовала Радана. – Мам.
Так она просила молока, когда была совсем маленькая. И так она звала маму.
– Я здесь, – отозвалась мама. – Здесь, рядом с тобой.
Она щелкнула языком, пытаясь отвлечь внимание Раданы от тарелки у меня в руках.
– Мам! – завизжала Радана – если можно было назвать визгом вырвавшийся у нее звук.
– Я принесу тебе каши.
Радана показала на мою тарелку. И вдруг мое тело пронзила острая боль. Возникнув в животе, она рванулась в грудь и расправила там свои щупальца, как жгучая медуза, плавающая в морских глубинах. Боль была такой сильной, что я поморщилась. Мама вопросительно посмотрела на меня. Но я не знала, как объяснить то, что творилось со мной. Мое сердце обожгла внезапная любовь к Радане. К Радане, которая всегда портила мне жизнь просто потому, что была моей младшей сестрой. К Радане, которая еще не знала, что такое отчаяние, и даже толком не осознавала себя, но сейчас испытывала ту же физическую потребность, что и я, – утолить голод, выжить. Сестра продолжала показывать на мою тарелку.
– Да, там каша, – соврала ей мама. – Я тебе тоже принесу.
– Нет! – мотая головой, завопила Радана. – Хотю то!
– Знаю. – Мама взяла Радану на руки. – Будешь есть, когда поправишься. – И, повернувшись ко мне, велела: – Выйди на улицу и поешь там, быстро!
Я так спешила, что обожгла язык.
Наплакавшись, Радана начала засыпать.
– Мам… мам… мам… – сонно бормотала она.
– Ма-а-а… ма-а-а… ма-а-а… – вторила ей корова Мае.
Я заткнула уши. И все равно слышала обеих. Это было невыносимо.
Глава 21
Радана умерла. Мама разбудила меня, чтобы сказать об этом. Она не плакала. Просто сидела в углу, прижимая к груди подушку Раданы.
– Я так хотела, чтобы она поправилась… – прошептала мама.
Что она говорит? Когда умерла? Как?
– А она умерла, – нараспев произнесла мама, – умерла…
Я протерла сонные глаза. Радана лежала рядом. Я стала трясти ее, сначала легонько, затем все сильнее. Она не двигалась. Я ждала. Вокруг была полная тишина.
– Радана, – позвала я, сперва шепотом, потом в полный голос, – Радана!
– Она просто хотела есть. – Мама раскачивалась взад-вперед. – Если бы я знала… – Ее слова вертелись вокруг моей головы, словно веревка, мне казалось, еще немного – и они затянутся петлей на шее. – Но теперь слишком поздно. Не поможет кассава. Не поможет сахар. Ничего не поможет. – Мама усмехнулась. – Это была ее последняя еда.
Снизу доносились какие-то звуки. Сквозь половицы я увидела горящий фонарь, а рядом – Пока за работой. Он пилил и стучал молотком. Он мастерил гроб для Раданы.
Умерла.
На небе высыпали звезды. Они пришли проститься с Раданой и безмолвно мерцали, заглядывая в хижину. Отчего-то все казалось знакомым. Я уже видела эту смерть? Мне вспомнился ребенок господина Вирака, его внезапная смерть. Радана не могла умереть. Она шла на поправку. Все это сон. Конечно, сон. Проснись!
– Проснись, Радана. Пожалуйста, проснись…
– Идем, дитя, – сказала Мае. – Помоги мне подготовить сестру.
Она взяла Радану на руки. В том месте, где лежала сестра, остался мокрое пятно. Отпечаток тела Раданы. Или след ее души, покинувшей этот мир. Мае раздела Радану и, не найдя ничего более подходящего, положила ее в большую сковороду, в которой мы выпаривали пальмовый сок.
Я смотрела на тело, еще недавно бывшее моей сестрой. Грудь. Руки. Тонкие ребра, похожие на две растопыренные руки. Я лила воду, а Мае обтирала Радану тряпкой. Я бы хотела пропеть молитву, как монах, но я не умела молиться. Как благословить того, кто не услышит твоего благословения? Пусть в лесу, куда ушла твоя душа, не будет комаров. Пусть там не будет малярии. Пусть твои страдания закончатся здесь и сейчас…
Мы вымыли Радану, и теперь она пахла как подгоревший пальмовый сахар. Мае вытерла ее и положила обратно на циновку. Мама поднялась из угла. Она по-прежнему не плакала, а только постанывала. Когда-то я воображала, что мама – призрак. И вот теперь она стала им, ее душа отправилась вслед за душой Раданы. Мне хотелось попросить у Пока гвоздь от гроба. Пригвоздить мамину душу к телу. Пригвоздить маму к себе.
Мама достала белое платье Раданы – то самое, «нереволюционное» – с блестящим чесучовым верхом, юбкой из тюля, розовыми цветочками на воротнике и бантом-бабочкой на спине. Я представляла, как он будет хлопать атласными крыльями, когда Радана будет бегать в своем наряде. Белый мотылек в погоне за девочкой-мечтой. Белый. Теперь я вспомнила. Цвет скорби. Не черный, как у Революции. Не шафрановый, как у монахов.
Сестра умерла. Пока я спала.
Мама одела Радану в платье.
– Засыпай, засыпай, – напевала она, будто играя с куклой. – На дворе ночь, засыпай…
Она говорила со мной или с Раданой?
Мама разбудила меня – сказать, что Радана уже не проснется. Никогда. Временное стало вечным. Жизнь стала смертью.
Мама отдала Радану Мае. Та взяла подаренный мамой фиолетовый сампот и запеленала в него сестру, как младенца, оставив открытым только лицо. Затем положила ее рядом со мной и укрыла нас одеялом. Я крепко обняла Радану, словно тепло моего тела могло вернуть ее к жизни.
– Совсем кроха, – зарыдала Мае. – Червячок в коконе.
– Нерожденная бабочка… – сказала мама, раскачиваясь взад-вперед.
Завтра ее похороны.
Утром, когда мы собрались на бамбуковом настиле под хижиной, появилась Толстая, вся в черном, весьма довольная собой. С ней пришли другие жены камапхибалей. Члены Похоронного комитета, представила их Толстая.
– Мы – ваши товарищи, товарищ, – напомнила она маме. – Мы пришли помочь.
Однако того, что хотела мама, у них точно не было. Она хотела Радану.
– Вы правильно себя ведете, товарищ Ана. Слезы – признак слабости.
Остальные пробормотали что-то, соглашаясь со своей предводительницей. И хотя все они были примерно одного возраста с мамой и у всех подрастали дети, никто из этих женщин не понимал маминого горя. Они хвалили ее за самообладание, за отсутствие слез.
– Сожаление – яд. Революция не велит лить слезы по тому, что осталось в прошлом. Из вас получится настоящая революционерка.
Мама молча смотрела на обступивших ее жен камапхибалей. Точно голодные стервятники подбирались к курице с мертвым цыпленком.
Пок закончил мастерить гроб. Укладывая тело внутрь, он уронил слезу, она упала на щеку Раданы – как будто та оплакивала собственную смерть. В утреннем свете кожа сестры казалась белой, как платье, глаза, метавшиеся во сне под опущенными веками, застыли. «Смерть – это когда закрываешь глаза, – попытался однажды объяснить папа. – Когда спишь, но не видишь снов». Радана умерла. Она больше не видела снов.
