Когда я открыла глаза, Большой Дядя уже достиг цели. Покачиваясь на воде рядом с островком, он помахал мне. Все вокруг думали, что дядя – мой отец. «Чтобы порвать с остальными, – объяснила мама. – Когда мы одни, он по-прежнему твой дядя». Впрочем, в некоторых ракурсах издалека дядя и правда напоминал папу. В такие минуты, как сейчас, когда я видела других детей с их отцами, мне хотелось, чтобы история, которую мы сочинили для окружающих, была правдой.
Я сняла рубашку и зашла в воду. Саронг распустился вокруг меня, как купол медузы. Большой Дядя поплыл к берегу. В обратную сторону он двигался быстрее, видимо испугавшись, что я зайду слишком далеко. Он мог не волноваться. Я хорошо знала, что глубина опасна. К тому же Пок научил меня плавать.
Большой Дядя остановился и посмотрел на меня. Я помахала ему. Убедившись, что со мной все в порядке, он замедлил темп. Дядя плыл, по очереди взмахивая то левой, то правой рукой, каждый раз описывая над головой дугу из радужных брызг.
Я не должна была слышать его рассказ той ночью и потому притворялась, будто ничего не знаю. Я не заговаривала о близнецах, даже когда скучала по ним, даже когда мне хотелось спросить, научились ли они, как я, сажать рис, ловить крабов и мелких рыбешек, искать в кустах птичьи яйца. Однажды я увидела мальчиков во сне – только их двоих – с распухшими лицами, которые уже начали есть мухи. После того сна я запретила себе вспоминать о близнецах на ночь, а если они все-таки проскальзывали в мои мысли, гнала их прочь. Интересно, думала я, близнецы сейчас там же, где Радана? И если смерть – это место, могу я представлять ее такой, как мне хочется, чтобы не бояться попасть туда?
Большой Дядя вышел из воды. Налипшая за день грязь отмылась. Он выглядел чистым. Очищенным. Я пошла за дядей. Он наклонился поднять с земли рубашку, и его колючая голова коснулась моего плеча. Я прижалась лицом к дядиной щеке и обняла его. Он стоял, согнувшись, застигнутый врасплох моей внезапной нежностью. Затем, осторожно накрыв ладонью мои пальцы, сжал мою руку. Теперь я знала: нет ничего плохого в том, чтобы любить дядю так же сильно, как я любила отца.
Мы принесли с реки два ведра воды, и мама спряталась за кустом на заднем дворе виллы, чтобы вымыться. Ни мыла, ни шампуня у нас не было, поэтому она натерла тело и волосы полусгнившим лаймом, который мы нашли на земле. Мама все-таки обрезала длинные черные волосы, и теперь они едва доходили ей до плеч. Революция одобрила бы такую прическу. Длинные волосы тяготили маму, как тяготила печаль, вот только от печали она избавиться не могла. Печаль, в отличие от волос, была живой. А может, мама обрезала волосы по той же причине, по которой Большой Дядя обрил голову, – в знак скорби. С тех пор, как мы все вместе жили в храме в Ролокмеахе, прошел год, сказал дядя. Судя по дневным ливням и уровню реки, сейчас самый разгар сезона дождей – июль или август. Через два или три месяца будет Птюм Бэн и мне исполнится девять лет. Мне казалось, скорбь будет длиться вечно.
– Не могу дотянуться. Поможешь мне? – попросила мама.
Она отдала мне лайм, и я стала водить им по ее спине. Кожа на правом плече была содрана – мама весь день таскала на нем ведра с землей. Я терла сильнее, как будто хотела смыть мамину печаль, смыть все, что терзало ее тело и душу. Мама поморщилась – едкий лайм щипал кожу, и мои грубые прикосновения только усиливали неприятные ощущения.
Я стала тереть не так тщательно. Мама полила горевшие плечи водой. Ручейки побежали вдоль позвоночника, проступавшего посередине спины, как горная гряда. Я могла пересчитать все позвонки, все косточки. Горы, Меконг, Великая Китайская стена – мама будто несла все это на себе. Я вдруг почувствовала всю тяжесть, всю огромность ее горя. Оно было повсюду. В мамином дыхании. В невысказанных словах. В невыплаканных слезах. В непролитой крови. У мамы прекратились месячные – как-то ночью, думая, что мы с Бабушкой-королевой спим, она рассказала об этом Большому Дяде. «Я не уберегла дочь от смерти, и, видимо, в наказание боги лишили меня способности иметь детей». – «Богов нет, – ответил дядя. – Если бы жизнь дарили боги, они бы знали ей цену. Богов нет. Только бессмысленная пустота».
Мама выпрямилась, вылив остатки воды себе на ноги. На несколько мгновений она стала прежней – легкой и радостной, словно мыльный пузырь, который, кружась и переливаясь, летит в небеса, и в нем отражается весь мир: деревья, горы, реки, мамина печаль, моя печаль, печаль Большого Дяди…
Мама говорила, что не любит лишних слов, и все же именно она когда-то впервые показала мне радугу в мерцании дождя и солнечного света. «Смотри, милая! Горка!» – воскликнула мама. С тех пор я научилась за внешней стороной вещей видеть их смысл. Даже в дождь может светить солнце, а небо может явить нечто более прекрасное, чем белые облака и бескрайняя синева.
…Мыльный пузырь поднимался все выше, неуловимый, почти прозрачный, пока наконец не исчез из виду. И казалось, вся печаль исчезла вместе с ним, растворилась в воздухе, словно ее никогда и не было.
Глава 26
Мы с Муй пришли в школу. На месте учительницы, откинувшись на стуле и положив ноги на стол, с винтовкой поперек живота сидел солдат Революции. Подошвы босых ног были почти такими же черными, как его одежда. Солдат пристально смотрел на нас, жуя травинку, словно скучающий вол. Я узнала его по шраму на правой щеке, похожему на серп. Моук – так все называли солдата. Он командовал местными солдатами и редко показывался нам на глаза, и его появление неизменно внушало страх.
– А где товарищ Учительница? – спросила Муй, которая, в отличие от меня, ничего не боялась.
– Ушла, – буркнул Моук, не вынимая травинки изо рта.
Когда он жевал, шрам тоже как будто жевал, отчего Моук становился похожим на жуткое существо, пожирающее собственное лицо.
– А куда она ушла?
– Никуда.
– Тогда почему «ушла»?
Моук не ответил. Вытащив травинку изо рта, он принялся катать ее между большим и указательным пальцами.
– У нас было домашнее задание, – сказала другая девочка.
Нам задали выучить слова песни «Мы, дети, любим Организацию».
– Вот ваше домашнее задание! – Моук вдруг вскочил и ударил кулаком по столу. – Уничтожить все это. От вашей учебы никакого толку! Никакого! Ясно вам?
Мы испуганно вжались в стулья. Все боялись дышать. В классе стояла полная тишина.
И только бесстрашная Муй подала голос:
– Нет.
– Глупые дети! – Моук с грохотом отбросил стул. – Революции нельзя научить! За нее нужно сражаться! Долой рассуждения и разговоры – только действия! – Подняв стул, он швырнул его в стену. – Вот так! – Он пнул один обломок стула и наступил на другой. – А это все никому не нужно! Как стул! Теперь ясно?
Мы дружно кивнули.
– Он есть – невелика польза, его нет – невелика потеря. Поняли?
Мы снова кивнули.
– Тогда пошли вон!
