Жатва закончилась, и я могла вернуться к привычным обязанностям. У Революции никогда не заканчивалась работа. Всегда находилось какое-нибудь дело: посадить овощи, накормить животных, сплести корзину или циновку. И хотя я напоминала обтянутый кожей скелет, мне сказали, что я уже большая и могу работать вместе со взрослыми. Утром я ухаживала за общим садом: поливала овощи и выдергивала сорняки. Днем ходила по домам и пересчитывала животных – каждую курицу, каждое яйцо, – все ли на месте. Моук говорил, что я – тайный «тайный страж». Я обо всем докладывала ему. В те редкие дни, когда не нужно было шпионить за окружающими, я собирала бамбук и стебли для плетения вдоль берега реки. Иногда со взрослыми, но чаще сама по себе – так я могла отлучиться, чтобы проведать Бабушку-королеву, убедиться, что она еще двигается и дышит, хотя конец, судя по всему, был близок.
Однажды вечером я вернулась на виллу, и девушка, которой, несмотря на тяжелую болезнь, поручили в мое отсутствие присматривать за Бабушкой-королевой, пожаловалась, что она перестала есть.
– Она все время лежит. Неподвижно, как мё…
Она хотела сказать «мертвая», но вовремя спохватилась.
Повернув Бабушку-королеву набок, она показала мне огромные язвы на спине и ягодицах. Я задержала дыхание, чтобы не чувствовать кошмарного запаха разлагающейся плоти. Девушка могла не показывать мне пролежни – я видела их. Видела, что бабушка гниет заживо. Чувствовала этот запах каждый день, спала в нем каждую ночь и уже привыкла. Бабушкина одежда, циновка, подушка и одеяло – вся комната пропиталась зловонием. Теперь я знала, как пахнет умирание. Не смерть, а именно умирание: когда тело уже сдалось, а разум продолжает бороться за жизнь.
Девушка поднялась с пола и сказала сквозь кашель:
– Побудь с ней немного. А потом мы должны ее отпустить.
Она вышла, терзаемая приступом болезни.
– Бабушка, – позвала я, глядя на восковое, безжизненное лицо. Она не шевелилась. Я наклонилась ближе и прошептала: – Бабушка-королева, это я. – Ответа не последовало. – Мтях Мае, – обратилась я к бабушке на «королевском» языке, впервые произнеся эти особые слова, которые прежде использовали только взрослые, – это я, Арун… твой сын. Со мной Аюраванн. – Я положила руку на сердце. – Да, он здесь со мной. Целый и невредимый.
Бабушка едва приоткрыла глаза.
– Знаю, – прошелестела она. – Я вижу его.
– Он пришел, чтобы забрать тебя домой.
Бабушка подняла иссохшую руку и, приложив ладонь к моей щеке, провела большим пальцем по влажным и соленым губам – я только сейчас поняла, что плачу. Ладонь стала мокрой, и в то же мгновение, словно бабушка ждала моих слез, чтобы отправиться домой, она опустила руку на грудь и закрыла глаза.
Я бросилась к бабушкиным ногам и коснулась их лбом, как сделал бы папа, как было принято у нас в семье – в знак почтения и благодарности за жизнь, которую Бабушка-королева подарила всем нам. Я сделала это трижды: за папу, за Радану и за всех остальных. И один, последний раз – за себя. Затем я встала с колен и вышла из комнаты.
Я спустилась к реке и уснула на берегу, укрывшись листом банановой пальмы, а когда проснулась, небо пылало рассветом, кроваво-красным, как язвы на спине Бабушки-королевы. Она умерла ночью. Когда я пришла на виллу, у ворот уже стояла повозка. Моук приказал солдатам забрать тело и выбросить где-нибудь посреди рисовых полей. Бабушка, как Радана, удобрит почву.
Я знала, что рано или поздно она умрет, но эта смерть – в одиночестве, в разлуке с детьми – пробудила в моей душе жгучую ненависть к тем, кто причинил Бабушке-королеве столько страданий.
На следующий день, подходя к вилле, на ступенях парадной лестницы я увидела Большого Дядю. Девушка, присматривавшая за Бабушкой-королевой, передала через кого-то, чтобы он приехал и забрал меня. Дядя знал о случившемся без всяких слов. Он видел эту смерть задолго до ее прихода.
Мы долго добирались на попутных повозках и к вечеру приехали в какую-то далекую, всеми забытую глушь. Лагерь стоял на пустыре. На заднем плане, подпирая небо, поднимался лишенный растительности горный хребет. Черные фигуры молча сновали вверх-вниз по длинному, неровному склону, точно муравьи, которые строят гигантский муравейник, готовясь к сезону дождей. У подножия горы такие же черные фигуры мотыгами и лопатами дробили землю. Похороны, решила я, и у меня закружилась голова. Кто-то умер. Я повернулась к Большому Дяде и спросила:
– Что они зарывают?
– Все, – ответил он сдавленным, далеким голосом. – Все… целую цивилизацию. Да, именно так. Перед нами – погребенная цивилизация…
У меня звенело в ушах, и я не расслышала дядины слова.
– А я думала, дракона, – сказал мой голос. – Дракона-якка.
– Хорошо, если так, – пробормотал Большой Дядя. – Иначе мы хороним самих себя. Народ, который роет собственную могилу. – Он дал мне руку. – Пойдем, нас ждут дела.
В воздухе висела густая завеса пыли. Люди закрывали головы и лица кромами, и я не могла понять, кто есть кто. Я хотела найти маму, но не успела. Нельзя было терять ни минуты. Солдат протянул Большому Дяде мотыгу, а мне – бамбуковую корзину, похожую на створку раковины. Дядя копал, а я руками и ногами загребала в корзину комья земли. Время от времени кто-то подходил, забирал у меня полную корзину, а взамен давал пустую. Солдаты Революции зорко следили, чтобы никто не стоял без дела. Все работали молча, не поднимая головы. Над пустырем раздавались дружные удары металлических инструментов о твердую, сухую землю.
Воспаленное, израненное небо рдело зловещим цветом. Это был цвет гниющей плоти, цвет умирания и смерти, цвет предсмертного вздоха. Цвет непролитых дождей и дождей, что прошли давным-давно.
Большой Дядя закашлялся, лицо его побагровело. Я испугалась, что у дяди вывалится язык. Солдат зыркнул в нашу сторону, и дядя, подавив кашель, продолжил копать. Он, как заведенный, поднимал и опускал мотыгу, словно его тело не знало других движений, а разум, сосредоточившись на работе, не допускал других мыслей.
Я огляделась в поисках мамы, но все вокруг исчезло в клубах пыли. В глаза летел песок. Я моргала – и видела песчаную бурю, чувствовала ее огненное дыхание. Я глотала – и ощущала во рту вкус пустыни. Мне казалось, будто мое нутро высохло, пошло трещинами, как обезвоженная почва, а тело раскололось на куски, словно кокосовый орех. Я стояла на изрытой, изувеченной земле, и выкопанные в ней ямы и канавы напоминали могилы. Мы хороним дракона, но ведь это я умираю под палящим солнцем. Я рою собственную могилу. Иначе мы хороним самих себя. Слова Большого Дяди мешались с моими мыслями. Хороним самих себя, хороним самих себя…
Раздался звук, похожий на пулеметную очередь. Это звонил колокол. Все положили инструменты и потянулись к единственному нетронутому участку земли – возвышенности, на которой стояли ряды тростниковых бараков. Я всматривалась в бараки, моргая сухими, воспаленными глазами, и видела горячие угли, языки пламени, разлетающиеся искры. Бараки горят? А может, я горю? Что это? Обман зрения? Подпрыгивая и извиваясь, пламя лизало мое лицо. Я на погребальном костре. Но кто умер?
