Я не поняла, почему она не может пойти одна, однако не успела возразить.
– Иди с мамой, – сказал Большой Дядя, помогая мне подняться, и добавил, обращаясь к маме: – Я скоро приду.
Я сразу все поняла. Куда бы мы ни шли, нас не должны видеть вместе. Революция не одобряет семейной близости, говорил начальник лагеря. Она препятствует обобществлению, снижает производительность. Что бы ни значили эти слова, в них крылась причина, по которой лагерь делился на две половины – мужскую и женскую. Даже мужья и жены не могли жить под одной крышей. Семьи собирались вместе только во время перерывов или за столом.
– Мы будем ждать у валуна, – сказала мама.
Дядя кивнул, и мама увела меня.
Мы зашли вглубь рощи, где ручей, огибая большой валун, разливался, а затем снова сужался и исчезал в зарослях молодого бамбука. Мама подвернула штаны и по щиколотку в воде пошла к валуну. Наклонившись, она вытащила со дна ручья два стебля тростникового сахара. Затем посмотрела по сторонам и вернулась ко мне. Вдруг раздался громкий треск – рухнула на землю отломившаяся ветка. Я принялась испуганно оглядываться. Никого.
– Присядь. – Мама опустилась на землю и потянула меня за собой.
Когда мы спрятались за колючим кустом, она дала мне тростниковый стебель, и я тут же вгрызлась в него, обдирая зубами жесткую кожуру. Вокруг роились мошки, привлеченные сладким запахом. Я тщательно пережевывала каждый кусок и, только высосав из него все соки, сплевывала остатки на землю. Снова хрустнула ветка – на этот раз из-за деревьев появился Большой Дядя. Он подошел и сел рядом. Мама разломила надвое второй стебель и протянула половину дяде. Тот колебался, стыдливо опустив глаза.
– Возьми. – Мама сунула тростник ему в руку. – Нет большего унижения, чем голод.
Дядя тихо произнес:
– Ты не должна рисковать жизнью…
– Какая жизнь? О чем ты? – резко бросила мама, а потом, словно желая успокоить его, добавила: – Этой свинье тоже есть что терять. Если меня поймают, я расскажу при солдатах и охранниках, что их начальник кое-что получил взамен. – Она говорила о начальнике лагеря. – Я отдала ему твой зажим для галстука – так этот дикарь даже не знает, что с ним делать. Я не стала объяснять. Сказал, главное, что золото. Остальное его жену не волнует.
Ничего не ответив, Большой Дядя впился зубами в тростник. Мы с ним дружно поедали мамину добычу, и шум ручья заглушал наше жевание. Закончив, мы собрали с земли остатки и выбросили их в заросли бамбука.
Мы едва успели вернуться назад. С последним ударом колокола мама подхватила с земли коромысло с корзинами, а мы с Большим Дядей торопливо прошагали по узкому мосту, переброшенному через будущий резервуар для дождевой воды. Двое солдат, пройдя мимо, принялись передразнивать нас: один захромал на правую ногу, другой – на левую. Они зашлись от хохота, довольные своим маленьким представлением. Пусть, думала я. Глупые животные.
Яркое солнце нещадно палило, когда в вышине вдруг раздался грохот, словно по железной крыше рассыпали гальку. И через мгновение миллионы серебряных стрел уже летели с неба, превращаясь в струйки на нашей коже. Но стоило всем, бросив работу, подставить лица дождю, он прекратился, так же внезапно, как начался, не оставив после себя ни капли. Потом пошел еще один ливень, и еще, и еще. Казалось, небо играет с нами в какую-то игру. А солнце продолжало светить как ни в чем не бывало.
День за днем, неделя за неделей небо обрушивало на нас эти странные ливни, такие короткие, что земля даже не успевала намокнуть. Местные называли их пхлиэнг тьмоль – «мужские дожди». Они приходили неожиданно, когда все вокруг изнывали от жары, а потом так же неожиданно уходили. И снова палило солнце, от земли поднимался жар, и воздух становился тяжелым, как свинец.
– Не стоит бояться мужских дождей, – заверили нас местные. – Они всего лишь предвестники. Небо посылает их на землю, чтобы предупредить нас о приходе женских дождей.
– Женских дождей? – переспросил кто-то. – Как это?
– Дожди, что способны стать рекой, – ответила женщина из окрестной деревни, – и затопить равнину.
– А когда они придут?
– Когда все умрет.
– Время пришло! – объявил начальник лагеря, ранним утром собрав всех на дамбе. Рупор, прижатый к жирным, выпяченным губам, казался их продолжением. – Время показать всем нашу силу! В этот знаменательный день, семнадцатого апреля 1977 года, во вторую годовщину Освобождения, мы вновь заявим о себе! – Начальник лагеря поднял глаза к небу, словно обращался к нему, бросал ему вызов. – Только поглядите, что мы воздвигли! Гору на пустыре! Вы когда-нибудь видели такое чудо? Посмотрите вокруг! Перед вами зеленые рисовые поля!
Я огляделась. С одной стороны на фоне запыленных деревьев стояли бараки и простирался развороченный пустырь, с другой – раскинулись заросли сухого кустарника с редкими пятнами черной, выжженной солнцем травы. Зеленых полей нигде не было.
– Только представьте, какими они будут, когда мы достроим дамбу и резервуар! Да, повсюду будет расти рис. Поля, кругом поля!
У меня стучало в висках и кружилась голова.
– По всей Демократической Кампучии наши братья и сестры строят дамбы и роют каналы! Вместе мы покорим небо, обуздаем реки! Мы будем сажать рис где захотим! Даже на камнях! У нас будет столько риса, что весь мир будет нам завидовать! Вьетнамцы больше не сунутся к нам.
Вот бы он вдруг исчез, как мужские дожди, подумала я. И хорошо бы на дамбе росли деревья – они дают тень. А ты представь, что путешествуешь на спине дракона-якка.
– Рис – наше все! С ним мы всесильны! Мы должны объединиться и показать всем, на что способна Революция!
Толпа ответила восторженными криками и рукоплесканиями. Моя голова едва не раскололась надвое. Я хотела бежать прочь, но не могла даже встать с земли, застряв между огромной могилой и пылающим небом, между Погребенной Цивилизацией и неуловимыми дождями, среди бесконечного шума ликующей толпы.
День становился все жарче, а мой голод – все сильнее. Опять пошел дождь. Подняв винтовки над головой, солдаты Революции и охранники испустили победный крик, словно они вызвали этот дождь, выиграв битву с солнцем и жарой. Нам разрешили немного отдохнуть. Я высунула язык и стала ловить теплые капли. Передо мной прыгал кузнечик, но у меня не хватало сил его ловить. Мое дыхание стало поверхностным, как будто воздух шел не из груди, а из ноздрей. Когда я попыталась дышать глубже, в груди сделалось больно, перед глазами все поплыло, а в голове застучал молот. Я поискала глазами маму, но ее нигде не было. Большой Дядя стоял, прислонившись к стенке канавы, и не собирался вылезать. Воспользовавшись короткой передышкой, он закрыл глаза, и частые, тяжелые капли дождя ласкали его воспаленные веки.
Но вот дождь кончился, и мы вернулись к работе. Жара усилилась, и день казался невыносимо долгим. Однако вечер не принес долгожданного облегчения. На ужин дали полмиски жидкого рисового супа. Я проглотила все разом и облизала миску. Мама поставила передо мной свою порцию. Я с жадностью глядела на еду, стыдясь своего голода и в то же время не зная, как его побороть. Кивнув на суп, мама протянула руку к моему лицу и убрала за ухо выбившуюся прядь волос. Не в силах смотреть маме в глаза, я склонилась над миской.
