– Ну как? – спросила мама, когда я закончила.
– Не наелась.
В маминых глазах стояли слезы, и мне казалось, стоит ей моргнуть – я утону в этих слезах.
На лагерь опустилась жаркая, душная ночь. Все потянулись на дамбу – там хотя бы дул легкий ветерок. Мама достала из узла с вещами рубашку и принялась чинить ее.
– Выйдем, товарищ Ана, – позвала одна из наших соседок по бараку. – Не так уж часто выдается свободная ночь. Зачем тратить ее на то, чтобы латать одежду?
Женщина протянула мне руку, решив, что, если пойду я, мама тоже согласится. Но как только я выбралась из постели, мама строго посмотрела на меня и сказала:
– Ты нужна мне. Помоги вдеть нитку в иголку.
Дождавшись, когда все ушли, мама бросила рубашку, схватила подушку Раданы и разорвала ее. Рядом со мной на постель упали два маленьких серебряных обруча. Послышался знакомый звон крохотных, усыпанных бриллиантами колокольчиков. Прошло несколько секунд, прежде чем я вспомнила: это же браслеты, которые Радана носила на ногах. Последний раз я видела их в Пномпене. Сейчас 1977 год, сказал начальник лагеря. Не знаю, что поразило меня больше: то, что в этой бесконечной тьме продолжало течь время, или то, что мир моего детства исчез без следа за каких-то два года. Я напрочь забыла о браслетах Раданы – словно их никогда не существовало. В свете факела они блестели и переливались, полупрозрачные, как две только что вылупившиеся змейки. Мама торопливо убрала браслеты в карман.
– Идем, – сказала она, взяв меня за руку.
Мы ждали в роще за кухней. Казалось, деревья и кусты замерли в ожидании вместе с нами. Ни одна ветка, ни один лист не шевелились. На земле темнела куча из полусгнивших овощных очисток и рыбьих костей. Над кучей, жалобно гудя, словно это была не помойная куча, а могильный холм, летали мухи. Вдруг качнулась ветка и зашелестела под чьими-то шагами трава. Солдат, испугалась я, или кто-то из Продовольственного комитета. Из ночного тумана возникла тень с небольшим глиняным горшком в руках. Тень двигалась в нашу сторону. Я хотела броситься прочь, но мама удержала меня, прижав к себе.
Это была жена начальника лагеря. Она сунула маме в руки горшок, а мама отдала ей браслеты Раданы. Женщина нахмурилась, будто ожидала получить что-то другое. Она попробовала просунуть пухлую руку в один из браслетов.
– Какие-то они маленькие, а?
– Они детские, – ответила мама.
Женщина посмотрела на меня:
– Ее, что ли?
– Да, она носила их много лет назад, – соврала мама. – Но теперь они ваши.
Жена начальника лагеря спрятала браслеты в карман и ушла, растворившись в темноте.
Поставив передо мной горшок с рисом, мама сказала:
– Они действительно были твоими.
Я один за другим запихивала в рот слипшиеся комки вареного риса и глотала их, даже не чувствуя вкуса. Мама наблюдала за мной, подтянув колени к подбородку и раскачиваясь взад-вперед.
– Браслеты, – продолжила она. – Сначала они были твоими. Их сделали на заказ после твоего рождения. Чтобы ты носила их, когда будешь учиться ходить, и я по звону колокольчиков всегда могла понять, где ты. Чтобы я никогда не теряла тебя. Но ты заболела полиомиелитом, и я убрала браслеты подальше. Потом родилась… – Мама не смогла произнести имя. – Потом родилась твоя сестра, и я отдала браслеты ей.
Перестав есть, я смотрела на маму и не знала, что сказать. Меня тоже терзало чувство вины и стыда. Мы жили, а Радана, не сделавшая ничего дурного, умерла.
– У нас больше не осталось драгоценностей. Теперь… – Мама слабо улыбнулась. – Ну ничего, что-нибудь придумаем, правда?
Я сглотнула, борясь с дурнотой. От кучи объедков шла невыносимая вонь, и мне казалось, что рис пахнет так же.
– Доедай скорее, – поторопила мама, испуганно озираясь.
Я не хотела ее расстраивать и продолжала набивать рот рисом. Он был мокрым и противным, как будто прокис. А может, я просто забыла вкус вареного риса. Мама смотрела, как я ем, а сама думала о чем-то своем.
У меня заныло в животе, но уже не от голода, а от тошноты. Над помойной кучей, скорбя и ликуя одновременно, продолжали жужжать мухи.
Когда я доела, мама разбила горшок о камень и выбросила черепки в кусты. Я вытерла липкие руки листьями.
Мама взяла меня за руку, и мы быстро зашагали к бараку. В ночном небе сияли звезды, яркие, как бриллианты. Как крохотные колокольчики из белого золота.
На следующее утро еще до рассвета я вместе с группой из десяти-двенадцати человек, среди которых был и Большой Дядя, спустилась в яму у склона дамбы. У меня во рту стоял привкус прокисшего риса, а живот то и дело сводило болезненными спазмами. Я могла бы отпроситься у солдата по нужде, однако в этом уже не было необходимости. Всю ночь мой организм исторгал остатки несвежей пищи, и к утру в нем ничего не осталось. Спазмы не страшнее приступов голода, а на то, чтобы дойти до рощи по изрытому пустырю, ушло бы очень много сил. Повсюду виднелись ямы: одни – широкие, как водоемы, другие – глубокие, как могилы. В свете вкопанных в землю факелов, точно пробудившиеся ото сна призраки, дрожали и колыхались длинные тени. В предрассветной мгле зазвучали первые удары мотыг и лопат.
На небе еще мерцали звезды. Я тщетно искала маму среди фигур, поднимавшихся на дамбу и спускавшихся обратно. Люди, корзины, коромысла – все сливалось в одну большую тень. И от всего веяло необъяснимой печалью.
Большой Дядя поддел мотыгой кусок земли и толкнул его в мою сторону. Я раздробила кусок острым, похожим на наконечник копья камнем и сгребла землю в корзину. Рядом сидел солдат. Прислонившись к стенке ямы и накрыв лицо черной кепкой, он пытался урвать несколько минут сна.
Наконец забрезжил рассвет. Однако солнце, едва выглянув, исчезло снова. Небо помрачнело и нависло над землей, словно купол москитной сетки. Лагерь накрыла тень от огромной тучи. Сворачиваясь, как горящая бумага, горизонт гнал в нашу сторону целое стадо туч. Беззвучно сверкнула молния. Мне на руку упала большая, тяжелая капля, затем еще и еще, и вот уже тысячи, миллионы капель шлепались на сухую, пыльную землю, оставляя мокрые кляксы. Как будто пораженная неведомой болезнью кожа на глазах покрывалась волдырями.
Дождь лил с такой силой, что казался черным. Люди с криками мчались к баракам. Сбитая с ног, я упала, но меня тут же подхватила чья-то рука.
– Где мама? – прокричал сквозь дождь Большой Дядя.
– Не знаю! – отозвалась я, с трудом различив дядин голос в ужасном шуме.
Мы одновременно подняли головы – и увидели ее. Маленькую темную фигурку на вершине дамбы, трепетавшую под ударами ветра. Она стояла там совсем одна. Черная одежда, намокнув, стала еще чернее. Дождь раскачивал фигурку из стороны в сторону, как парус попавшего в шторм судна. И вдруг она широко раскинула руки. Я повернулась к Большому Дяде.
