– Женские дожди! Они пришли!
– Что? – Дядя наклонился ко мне. – Не слышу!
– Женские дожди пришли, и мама приветствует их!
– Что?
Я не стала повторять. Рев грозы заглушал все звуки. Словно плач тысячи женщин. Ударила молния, и грянул раскат грома. Вода лилась с небес бесконечным потоком и вскоре затопила весь мир.
Могилу дракона-якка начало размывать, по склонам ручьями стекала грязь. А дожди все шли и шли, один за другим, сильные, хлесткие, словно небо стреляло ими по земле. Мы работали день и ночь, использовали малейшую возможность, чтобы поспеть за дождями. Они ослабевали – мы ускорялись. Они прекращались – мы обгоняли.
Наступила ночь. Дождь на время стих, однако в воздухе висело предчувствие нового. Гремел гром, сверкали молнии. Высоко в небе сияла умытая дождями полная луна. Начальник лагеря расхаживал вверх-вниз по дамбе и кричал в рупор.
– Нельзя терять ни минуты! Мы должны помогать Революции всеми возможными способами! Должны работать усерднее! Быстрее! Дамба – доказательство нашей силы! Мы сделаем ее выше! Больше! Мы должны стараться изо всех сил! Дождь, пожар, ураган – не важно! Изо всех сил!
Я подняла глаза и увидела маму, она направлялась ко мне. Даже в бледном свете луны на ее щеках пылал болезненный румянец, а глаза блестели неестественным, стеклянным блеском. Мама положила на землю пустые корзины и взамен взяла полные. Взвалив коромысло с корзинами на плечо, она выпрямилась, дрожа всем телом, словно натянутая до предела струна, и пошла в сторону дамбы.
– РЕВОЛЮЦИЯ, – вопил начальник лагеря, – СИЛЬНЕЕ ПРИРОДЫ!
В небе дрожал лунный диск. Какой-то мужчина поскользнулся, спускаясь с дамбы, упал навзничь и покатился по склону вслед за своими корзинами. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Никто даже не посмотрел в его сторону. Люди часто падали с дамбы. Все привыкли к несчастным случаям. Смерть стала обыденностью. Этот мужчина, возможно, уже был мертв.
– МЫ ПОКОРИМ НЕБО! НАС НЕ ОСТАНОВИТЬ!
Все вокруг продолжали работать. Силы покидали меня. Руки устали настолько, что, казалось, еще немного – и они отвалятся. Рядом дети помладше вычерпывали воду из ям и канав. Кому-то вода доходила до пояса, а кого-то и вовсе не было видно в глубоких и узких канавах – только мелькали над землей глиняные горшки и ведра.
Мое тело онемело от холода. Мне стало все равно, доживу я до утра или нет, – лишь бы эта ночь поскорее закончилась.
Дамба рухнула. Ночью, когда мы работали. Погибли четверо: три девочки и один мальчик. Они были в одной из узких канав. Все случилось в считаные секунды. Мы не видели детей, не знали, что они в канаве. Дождь скрыл их от нас, заглушил все звуки – крики о помощи, наши собственные голоса. Не слишком большие и не слишком маленькие – в самый раз, решили мы, спуская детей в канаву. А когда дамба рухнула, мы забыли про них, мы думали только о себе. Большой Дядя и еще несколько мужчин бросились к канаве, но ее наглухо завалило землей. Как могилу.
Если вымыть их, очистить от земли лица, рты, ноздри, может, тогда они снова откроют глаза, снова задышат.
Но дети неподвижно лежали на столе, прильнув друг к другу, словно крольчата, которые ютятся в норе. В таком виде их и нашли. Вытащили из канавы и принесли в столовую. Одна из девочек держала ведро. Как ни старались мужчины разжать мертвые пальцы, они продолжали крепко сжимать ручку. Девочка была слабым работником. Не слишком большая и не слишком маленькая. Больше она не будет работать.
– Нужно отнести тела назад, – тихим, на удивление спокойным голосом сказал Большой Дядя собравшейся вокруг толпе. – Мы должны похоронить их.
У него покраснели глаза и тряслись руки. Там, в канаве, он все рыл и рыл, как безумный, пока не добрался до детей. Дядя снял с пояса крому и накрыл тела.
Сквозь тишину просочились сдавленные рыдания. Революция осуждала слезы.
Мы похоронили детей там же, где нашли, – в могиле, которую они сами и вырыли. Мужчины опустили тела в канаву, одно за другим. Последней была девочка с ведром, которое так и не смогли вырвать у нее из рук. «Засыпай, малыш, – пел в моей голове мамин голос, напоминая о другой смерти. – На дворе ночь…» Они малыши. Малыши, которых кладут назад в колыбель. Так зачем плакать о них? Зачем печалиться? Слово «печаль» не вмещало и сотой доли того, что я чувствовала. На дворе ночь…
Рядом со мной стояла мама, с пылающим лицом и застывшими глазами. Глядя, как хоронят детей, она снова видела смерть Раданы.
Толпа отступила, и мужчины начали закапывать могилу. Дождь перешел в морось. Земля скорбела о погибших детях. Рокочущее небо грозило очередным ливнем.
Когда в канаву упала последняя горсть земли, из-за туч выглянуло солнце. Оно улыбалось. Яркой, победоносной улыбкой. Улыбкой Революции.
Спустя какое-то время я пошла искать Большого Дядю. Он сидел у могилы детей. Я села рядом. Дядя смотрел на изувеченную, безжизненную землю.
– Они делают со страной что хотят, как избалованные дети, Рами. Пока мы хороним своих детей. – Дядя повернулся ко мне. – Я сам похоронил их… – Его голос звучал тихо, как моросивший дождь. – Сначала положил тетю Индию вместе с близнецами: Сотанавонга справа, Сатиявонга слева. А сверху лицом вниз, как будто хотел, чтобы она присмотрела за остальными, – тетю Тату. Я сам положил их в могилу, понимаешь. В общую могилу, которую вырыл этими руками. – Дядя протянул ко мне трясущиеся руки. – Я не уберег их, понимаешь.
Я понимаю.
Поверженный гигант, которого сломили собственные слова.
Всего несколько слов.
Я не уберег их.
Я не позволю никому и ничему сломить меня.
Мы нашли его однажды днем. В мужском бараке под номером пять. Большой Дядя повесился. На веревке, которую сплел своими руками. Потерял волю к жизни, сказали солдаты, убил себя. Неправда. Это они сломили его волю к жизни. Они убили моего дядю задолго до его смерти.
Женские дожди стали сильнее. Они обращали день в ночь. Выставляли напоказ свой гнев, как женщина выставляет напоказ бриллианты. Обрушивали на землю потоки воды, хлестали ее струями, кричали. Ночью, когда рядом не было ни солдат Революции, ни начальника лагеря, ни всевозможных комитетов, когда глаза и уши Организации не подсматривали и не подслушивали за нами, я слышала дожди так близко, словно они шли под москитной сеткой над моей постелью. Иногда они рыдали, громко, взахлеб. А иногда тихонько плакали, словно боялись, что их услышат. Однажды сквозь слезы они прошептали знакомое имя. Рад’на? Куда ты бежишь? Где хочешь спрятаться? Я рассердилась. Она мертва! Неужели не ясно? Мертва! Дожди только громче заплакали. Зачем ты так с нами? И тогда я принялась утешать их. Но ведь у вас есть я. Ваша священная земля. Можете зарыть в моем сердце свою печаль. Я стану вашей могилой. Только не плачьте. Что мне сделать? Все умерли. Что толку плакать? Их не вернуть. Перестаньте, не то я уйду вслед за ними! Но дожди, разумеется, продолжали рыдать, равнодушные к моим мольбам и угрозам. Они шли целую вечность. Пока все вокруг не ожило. Пока земля не очнулась от мертвого сна.
