— Ой, а что это там за ветка?
— О господи. — Вола закатила глаза, выудила «ветку», слизнула сироп и бросила её через плечо в раковину. — Корица это. Ешь. — Забирая нарезанный хлеб, кивнула одобрительно. — Чеддер или швейцарский?
— Думаю, чеддер, наверное.
Вола выпрямилась.
— Ты думаешь, мальчик? То есть думаешь, но точно не знаешь?
Питер пожал плечами и нацепил ломтик персика на вилку. Вкус был такой же солнечно-золотой, как и цвет.
Вола, кажется, собиралась ещё что-то добавить о сырах, но решила воздержаться. Она сжала губы и, развернувшись — крутанувшись на деревянной ноге, — похромала к задней двери. Через минуту вернулась с куском сыра и молча принялась делать бутерброды. И вскоре они уже шипели на раскалённой сковородке.
Питер огляделся. В доме было не слишком просторно, но и не тесно. В чистые окна лилось солнце, омывая бревенчатые стены медовым светом. Перед камином стояли два кресла в синюю полоску и между ними, вместо журнального столика, — сундук со стопками книг. Несколько фонарей-бочонков стояли внизу или свисали с потолочных балок.
На камине фотографии, на стенах несколько картин, на полу возле кресла — корзинка с пряжей. Через открытую дверь за камином Питер увидел угол кровати, заправленной жёлтым клетчатым стёганым покрывалом. Для такой ненормальной хозяйки это был удивительно нормальный дом. Но всё же чего-то в нём не хватало. И ещё, заметил Питер, в доме было очень-очень тихо — вообще никаких звуков, не считая чирикания за окном и скворчания на сковородке, — но дело было не в этом. Не совсем в этом. Наконец его осенило:
— Ого. Да у вас тут электричества нет.
Вола перевернула лопаткой бутерброды.
— Насколько мне известно, в нашей стране это не преступление. Во всяком случае, пока.
Питер попытался прикинуть, чего бы у него не было, если бы не было электричества, но быстро сбился со счета. Он выловил последний кусочек персика, стуча вилкой о стеклянное дно. Вола всё ещё стояла к нему спиной, поэтому он поднял банку и допил оставшиеся капли сиропа.
— Нет, стойте. А откуда же у вас тогда лёд?
— На веранде стоит холодильник. Но он газовый. И плита тоже. И водонагреватель. Так что у меня тут есть всё необходимое.
Она поставила на стол две синие тарелки. От запаха еды у голодного Питера текли слюнки, но он ждал. Он чувствовал, что Вола ещё не закончила.
— И не только необходимое, гораздо больше. — Она села. — У меня есть мир.
— Потому что тут тихо?
— Нет. Потому что я ровно там, где должна быть, и делаю ровно то, что должна делать. Это — мир. Ешь.
Питер откусил бутерброд. Хлеб, пропитанный горячим сыром, подрумянился и хрустел.
Он отщипнул уголок и уже собирался по привычке опустить руку с угощением под стол, но вспомнил: под столом нет лиса. И он подумал: скучает ли Пакс по нему так же сильно, как он сейчас скучает по своему лису?
— Вам тут не одиноко?
— Я вижусь с людьми. С Беатрисой Букер, библиотекаршей. И с Робертом Джонсоном, водителем автобуса. И… в общем, я с ними вижусь. — Она сходила за сковородкой и переложила ещё один горячий бутерброд ему на тарелку. — Ешь.
Питер ел и думал над тем, что Вола сказала о мире. Закончив, он слизнул с пальцев масляные крошки.
— Что значит — вы делаете ровно то, что должны? Вы работаете?
— Естественно, работаю. У меня только под огородом пол-акра, а под фруктовым садом в два раза больше. Сегодня, например, я должна посеять окру и фасоль. Может, успею ещё поменять прокладку у погружного насоса. Тут всегда полно работы.
— Но вы не ходите на работу, не зарабатываете деньги? Как же вы всё покупаете? Ну, там, инструменты, которые у вас в сарае, или, — он широко взмахнул рукой, — все вещи?
Вола оперлась задом на край рабочего стола, вытянула вперёд свою деревянную ногу и постучала по ней лопаткой.
— Моя страна ежемесячно подкидывает мне чуть-чуть кровавых денег. В обмен за мою ногу.
Она бросила лопатку в раковину и покачала головой.
— Такая вот сделка, дьяблеман. Оказалось, что моя нога для них — невеликая ценность. Лучше бы они мне это сказали раньше, до того как посылать меня в разведку на минное поле. Потому что мне нравилась моя нога. Это была хорошая нога — с виду, может, и не очень, но для дела вполне годилась. Однажды она домчала меня аж до соседней деревни — это когда в шестом классе мы с Дирдре Калланан подожгли дровяной сарай её папаши. А в седьмом — она очень метко сшибла улыбочку с физиономии Генри Валентайна, когда этот поганец попытался ущипнуть меня за попу. И я ещё могла бы про неё порассказать. Нога — это дорогая цена. Каждый день, каждый божий день я жалею, что её уже не вернёшь.
— А почему вы не закажете себе — ну, такую, которая… более…
Вола опять выставила вперёд ногу и, вздёрнув штанину, оглядела свой деревянный столбик.
— Протез? Протез они мне сами изготовили. Страшно хитроумная штука, я всякий раз, как смотрела вниз, пугалась до чёртиков. И тогда я сделала свой протез. Он, конечно, тяжеловат и безобразен, но на войне я ведь тоже творила кое-какие безобразия. Так что, думаю, я вполне заслужила таскать это за собой.
— А тот ваш — ну, настоящий протез… вы его просто выбросили? — Питер представил, как вытянулось лицо у мусорщика, подобравшего ногу на свалке.
— Зачем? Я им пользуюсь. Иногда. Вот сейчас, например, он у меня в огороде, пристёгнут к пугалу. Пугает там ворон до чёртиков, очень удобно.
Она встала и торопливо нахлобучила на себя старую соломенную шляпу, будто только что совершенно неожиданно вспомнила про свой огород.
— До темноты вернусь. Туалет во дворе, за двумя кедрами. Вон там, в закутке, — ванна. Можешь поплескаться, если хочешь. Веранда — твоя. Точнее, твоя и Франсуа, вас там будет двое. Ногу держи выше.
— Кто такой Франсуа?
От лающего короткого смеха Волы Питер опять вздрогнул. Она мотнула головой в сторону задней двери, которая вела на затянутую комариной сеткой веранду.
— Небось, и сейчас там дрыхнет, ленивый воришка. — Вола подошла к двери, выглянула, кивнула. — Иди посмотри.
Питер встал, опираясь на костыли. Вола одной рукой придержала дверь, другой махнула в дальний угол. Из дровяного ящика на Питера смотрели два глаза, обведённые тёмными кругами. Питер наклонил голову, вглядываясь. Енот тоже наклонил голову.
— Франсуа Вийон. Это в честь одного вора, самого знаменитого в истории. Он был не только вор, но ещё и поэт, и у него была куча почитателей. Всякий раз, как его арестовывали, кто-нибудь обязательно добивался, чтобы его помиловали.
Улыбаясь, Питер нагнулся, чтобы рассмотреть енота ближе.
— Эй! Чак-чак-чак, — позвал он тихо — так он всегда приветствовал Пакса по утрам.
