— Но сцена — это долго…
— А спешить некуда — ты всё равно здесь ещё как минимум на неделю.
Она похромала обратно к верстаку, уселась и начала перебирать свои инструменты. Дискуссия окончена.
Питер плюхнулся на тюк с сеном. Ещё одна такая неделя — и он сойдёт с ума.
Подумав так, он вдруг осознал, что больше не считает Волу сумасшедшей. Раньше считал, а теперь нет. Приподнявшись на локте, он следил, как она полирует инструменты, как бережно поднимает каждый предмет, как тщательно чистит. Как потом кладёт каждый инструмент в точности на его место. В её движениях была спокойная целесообразность, которая ему нравилась. И предсказуемость.
Франсуа вразвалочку вошёл в сарай и зевнул. Он забрался на развилку стропил над верстаком и принялся умываться, перед тем как вздремнуть. И Питеру подумалось, что ему, как и Франсуа, стало уютно у Волы.
Он вытянул шею, чтобы посмотреть, что она делает. Черенок мотыги. Принесла поломанную мотыгу и мастерит к ней новый черенок. Простая вещь, но ему виделось в этом чуть ли не волшебство. Или взять его костыли. Пока их у него не было, он был беспомощен. А Вола взяла пару брусочков, раз-два — и он уже скачет, как заяц, по пересечённой местности, милю за милей. Волшебство.
Он подтянул к себе костыли, сунул их под мышки, ощущая знакомую приятную прочность и надёжность, и перемахнул к верстаку:
— Я хочу кое-что смастерить. Вы меня научите?
Вола отклонилась назад и изучающе уставилась на него. Взгляд этот длился, наверное, минуту, не меньше. Потом она кивнула:
— Правильно, нечего мозгам закисать. Ты знаешь хоть что-нибудь о работе с деревом?
— Резать надо от себя — вот всё, что я знаю.
— Для начала неплохо. Но я не об этом. — Вола выбрала из ящика для дерева новую заготовку и положила в центр верстака. — Кто здесь хозяин?
— П-простите… что?
— Кто тут главный: я или дерево?
Питер понял, что она его испытывает. Он посмотрел на деревяшку: она лежала на верстаке, неподвижная, никакая. Потом посмотрел на аккуратные изгибы поблёскивающих резцов — они, казалось, дрожали от нетерпения, до того им хотелось скорее приступить к работе.
— Вы. Вы главная.
Вола кивнула. Она выбрала резец, изогнутый в форме ложки, и деревянный молоток, посмотрела на кусок дерева тем же испытующим взглядом, каким несколько минут назад смотрела на Питера, — как будто надеялась вычитать какое-то тайное послание. И, постукивая молотком, вонзила резец в свежую древесину. Получился чистый, ровный рез, на верстак упал узкий завиток стружки.
Она обернулась к Питеру:
— А теперь? Теперь кто главный?
Лицо Волы ничего ему не подсказывало. Зато подсказало само дерево: недостающий клинышек был словно вопрос, требующий ответа.
— Дерево, — ответил он убеждённо.
— Правильно, — согласилась Вола. — С этого момента дерево — хозяин и господин. А резчик — его слуга. Все мастера служат своему мастерству. Как только ты решишь, что именно хочешь сделать, твой замысел берёт над тобой власть. Ты уже знаешь, что хочешь сделать?
— Как вырезать лиса? — мгновенно выпалил он.
Едва эти слова сорвались с языка, Питер приготовился услышать всё тот же знакомый ответ: сам разберёшься. Однако Вола его удивила.
— У Микеланджело однажды спросили, как он сделал одну из своих скульптур. Он ответил: «Я увидел ангела в глыбе мрамора и просто отсекал всё лишнее, пока не освободил его». Возможно, это неплохой подход. Конечно, если ты собираешься искать лису в лесу, то начать надо с деревьев. — Она жестом пригласила Питера к ящику с заготовками. — У каждого дерева свои достоинства. Липа хорошо режется, отлично держит мелкие детали и к тому же лёгкая. Головы у моих марионеток как раз из липы. А вот сосна…
— А ясень подходит для бейсбольных бит, — вставил Питер. — Он очень твёрдый.
Вола какое-то время молча перекидывала сосновое поленце из руки в руку. Потом сказала:
— Кстати, раз уж ты об этом заговорил… — Она развернулась к Питеру. — У тебя правда нет биты? Ты любишь бейсбол, а биты у тебя нет?
— Я филдер.
— И что? Ты ждёшь, пока кто-то пошлёт мяч, потом ловишь? Но это просто реакция. Разве ты не хочешь сам бить по мячу?
— Это не так устроено. Как только мяч попадает к тебе, ты им завладел, он твой. Это не просто реакция — я принимаю решения. И я тоже бью. Биты есть. У команды. Вы просто не разбираетесь в бейсболе.
— Может, в бейсболе я и не разбираюсь. — Она пожала плечами и бросила кусок дерева обратно в ящик. — Но я начинаю разбираться в тебе. И мне кажется, тебе нужна бита. Твоя собственная.
Питер повернулся к ящику. Провёл ладонью по деревяшкам, и перед глазами вспыхнула картина: осколки голубого стекла осыпаются на белые розы. Когда он, с битой в руке, стоял у «дома», единственным способом не подпустить к себе эту картину было изо всех сил сосредоточиться на движениях питчера. Если у него снова заведётся бита, то каждый раз, когда он будет брать её в руки, перед глазами у него будут возникать эти голубые осколки на белых розах. А этого он не вынесет.
Он поднял брусок медового цвета и примерно такого размера, какого был Пакс, когда Питер его нашёл.
— А если вот это? — спросил он, и у него перехватило дыхание. — Оно такое, с рябью, как мех.
Вола прикусила губу — должно быть, сдерживалась, чтобы не продолжить дебаты о бейсбольной бите.
— Орех серый, — сказала она наконец. — Красивая текстура. И к тому же он мягкий. Завтра начнём вырезать.
* * *
Поздним вечером, когда Питер, измотанный донельзя, уже собирался залезать в гамак, он увидел этот кусок древесины, который раньше поставил на подоконник. За весь день он почти ни разу не вспомнил о Паксе. Его захлестнуло чувство вины. Он ведёт себя так, будто у него вообще лиса нет. Такого с ним не было с семи лет.
До дня, когда он впервые почти не вспоминал о маме, когда-то прошло гораздо больше времени. Он точно знал сколько: год и шестнадцать дней. В тот день он был в походе с другом и его семьёй. С утра они сплавлялись на каноэ, потом рыбачили, и плавали, и разбивали палатки, и жарили хот-доги. Только забравшись в спальный мешок под звёздным небом, он вспомнил — и ужаснулся своему предательству. Так ему и надо, думал он в ту ночь, он заслужил остаться без мамы.
Он достал из рюкзака её фотографию. Её день рождения, воздушный змей. Одно из очень хороших воспоминаний. Змей не желал взлетать. Питеру было всего шесть, а змей — это была просто-напросто картинка с драконом и примотанные к ней клейкой лентой палочки от леденцов. Даже в том возрасте он понимал: если бы отец увидел, что змей так и не взлетел, весь день был бы отравлен. Но отца с ними не было, а мама, глядя на злополучного змея, не сердилась, а заливалась смехом, и они расстелили одеяло на траве, и устроили пикник — козинаки из арахиса и виноградный сок, — и сочиняли сказки про бумажного дракона, который был слишком смышлён, чтобы куда-то лететь, когда на земле его ждёт столько приключений.
