– О господи. Эти крики когда-нибудь прекратятся?
– Может, он просто пить хочет, – сказала Клара. – Очень похоже на тебя, когда тебе не терпится пропустить рюмочку.
– Господи Исусе, – сказала Мирна, повернувшись к ним с передней скамьи. – Я думала, это Рут.
Раздался еще один пронзительный вопль.
– Нет, – покачала головой Мирна. – Для Рут недостаточно громко.
Рут захихикала:
– У меня получилось бы лучше после бокала «Либфраумильх»
[69].
Остальные прихожане зашикали.
– Это мне? Это меня тут зашикивают? Зашикивайте младенца!
Она подтолкнула Розу, свой довесок, к алтарю.
Стояло теплое утро поздней весны, и жители Трех Сосен собрались в церкви Святого Томаса.
Арман стоял впереди и смотрел на прихожан.
Даниель и Розлин приехали из Парижа с дочерьми Флоранс и Зорой.
На передней скамье толкали друг друга локтями родственники Жана Ги.
А за ними стояли и сидели друзья. В самом конце стояла четверка кадетов.
Жак, Хуэйфэнь, Натаниэль и Амелия.
Накануне в академии состоялась церемония выпуска. Она прошла более официально, чем раньше, с учетом событий прошедшего семестра.
Кадеты все как один стояли навытяжку, торжественные, не издавая ни звука, когда в зал вошел коммандер Гамаш и в одиночестве поднялся на сцену.
Он ухватился руками за трибуну и обвел взглядом кадетов в синих мундирах. Тех, кто выпускался и готовился поступать на службу, и тех, кто возвращался на следующий год.
Мундиры были идеально отглажены, стрелками на брюках можно было порезаться, пуговицы сверкали, чистые молодые лица сияли.
Он молча смотрел на них, а они смотрели на него. Призрак трагедий заполнял пространство между ними. Заполнял зал. Затенял прошлое, туманил настоящее, бросал тень на их яркое будущее.
Наконец коммандер улыбнулся.
Лицо Армана Гамаша озарила улыбка.
Он улыбался. И улыбался.
И на лицах кадетов стали появляться улыбки. Сначала у одного, потом у трех, и вскоре весь зал улыбался ему в ответ. Они улыбались друг другу – коммандер и кадеты. И когда темнота рассеялась, он заговорил.
– Крепче всего там, где было сломано, – произнес коммандер Гамаш низким, спокойным, уверенным голосом.
Эти слова проникли в каждого из кадетов. В их семьи. Их друзей. И заполнили пустоту.
А потом он говорил о том, что случилось. О разрушительных событиях. И об исцелении.
Свое обращение он закончил словами:
– Мы все здесь со своими болячками, шрамами, изъянами. Мы совершаем ошибки. Совершаем поступки, о которых потом глубоко сожалеем. Иногда мы поддаемся на искушения. Не потому, что мы плохие или слабые, а потому, что мы люди. Мы – скопище недостатков. Но помните вот о чем.
Он выдержал паузу, и огромная аудитория замерла.
– Дорога назад есть всегда. Если нам хватает мужества найти ее и пойти по ней. «Я прошу прощения». «Я был не прав». «Я не знаю». – Он сделал еще одну паузу. – «Мне нужна помощь». Вот дорожные знаки. Главные направления.
Он улыбнулся еще раз, и морщины стали глубже, а глаза засияли ярче.
– Вы необыкновенные, и я горжусь вами – всеми вместе и каждым в отдельности. Для меня будет честью служить с вами.
Снова пауза, а затем аплодисменты. Бурные, неистовые, радостные. Кадеты подбрасывали в воздух фуражки, обнимали друг друга. А Арман Гамаш стоял на сцене и улыбался.
Каждый выпускник под своим сиденьем нашел по пакету в простой оберточной бумаге. В каждом пакете лежало по две книги: «Размышления» Марка Аврелия и «У меня все ОТЛИЧНО» Рут Зардо. Подарки от коммандера и его жены.
После торжественной церемонии кадеты бросились к сцене – они горели желанием представить коммандеру своих родителей.
Жан Ги стоял рядом, не отходя от Гамаша и обшаривая взглядом толпу. И наконец он увидел их. Они пробирались к сцене.
Бовуар сделал шаг вперед, но на его плечо легла твердая рука.
– Вы уверены? – спросил Жан Ги.
– Уверен.
Однако Гамаш не выглядел уверенным. Он был бледен, но щеки его горели, словно разные части тела конфликтовали между собой. Вели гражданскую войну.
Двое мужчин наблюдали за тем, как Амелия Шоке протискивается через толпу.
– Я могу их остановить, – торопливо прошептал Жан Ги. – Скажите только слово.
Но Гамаш молча смотрел широко открытыми глазами. Его правая рука подрагивала.
– Коммандер Гамаш, – сказала Амелия. – Я бы хотела познакомить вас с моим отцом.
Ее отец был худощав и старше Гамаша лет на десять.
Несколько мгновений месье Шоке смотрел на Гамаша, потом протянул руку:
– Вы изменили жизнь моей дочери. Вернули ее домой, в семью. Merci.
Возникла короткая заминка. Амелия взглянула на протянутую руку, затем посмотрела в глаза Гамашу.
– Не стоит благодарности, сэр.
И Арман Гамаш пожал руку месье Шоке.
Настала очередь Армана стоять рядом с Жаном Ги, в то время как Анни и Рейн-Мари стояли по другую сторону крестильной купели, а между ними – священник.
Обязанности священника исполнял Габри, который по такому случаю сам себя произвел в сан.
На нем было церковное облачение, а на руках у него лежал ребенок Анни и Жана Ги.
– О, пожалуйста, – раздался голос Оливье. – Умоляю, Господи, не позволяй ему поднимать ребенка и петь «Круг жизни»
[70]. Прошу Тебя.
Ребенок завопил.
– Это еще ерунда, – прошептал Жан Ги Арману. – Вы бы слышали его ночью.
– Я слышал. Всю ночь.
Жан Ги гордо улыбнулся.
Габри поднял ребенка, словно предлагая его прихожанам:
– Давайте споем.
– О нет, – прошептал Оливье.
Габри своим сочным тенором начал «Круг жизни», и к нему тут же присоединился хор и прихожане, а потом и Оливье с его крепким, полнозвучным голосом.
Жан Ги взглянул на сына и снова почувствовал прилив любви, которая делала его одновременно слабым и сильным. Он посмотрел на тестя и увидел, что Арман перестал петь и, открыв рот, уставился перед собой.
– Что? – прошептал Жан Ги, проследив за его взглядом до конца прохода. – Кадеты?
