А вот надежное материальное свидетельство – совсем другое дело. На основании подобных свидетельств можно находить преступника и ловить его. На лжи и ДНК. На раскрытых тайнах и найденных отпечатках пальцев.
Но годы работы со старшим инспектором Гамашем повлияли на Бовуара, и он, пусть и неохотно, признавал, что чувства играют большую роль в превращении обычного человека в убийцу. И вероятно, могут сыграть свою роль в его обнаружении. Хотя и не такую важную, как факты.
Изабель Лакост оставила коронера и Гамаша рядом с телом, а сама пошла к Бовуару, чтобы вместе с ним выслушать отчет старшего криминалиста о ходе расследования.
Доктор Харрис перевела взгляд с Гамаша на жертву убийства и обратно. И на ее лице отразилось удивление, даже ошеломление.
– Вы его не любили? – спросила она.
– Это так заметно?
Она кивнула. Дело было даже не в том, что она видела на его лице, а в том, чего не видела. Сострадание отсутствовало.
– Я оставил его в академии, – сказал Гамаш почти шепотом. – А мог бы уволить.
– Значит, вы не питали к нему недобрых чувств? – спросила Шарон Харрис, стараясь разобраться.
Но она, как никто другой, знала, что эмоции – вещь нелинейная. Они могли быть кругами, и волнами, и точками, и треугольниками. И очень редко были выражены прямой линией.
Каждый день она анатомировала последствия чьих-то необузданных эмоций.
Гамаш опустился на колени рядом с телом, изучая рану на виске Ледюка. И гораздо более значительное выходное отверстие. Потом он проследил за брызгами мозгового вещества Сержа Ледюка, разлетевшимися по комнате вплоть до того места, где агенты искали пулю.
– Нашла!
Но этот голос прозвучал не из группы полицейских, ищущих пулю. И находка была не пулей.
Все повернулись на голос и увидели агента в дверях спальни.
– В нижнем ящике под рубашками, – сказала она, пропуская в спальню старшего инспектора Лакост и других.
Там под аккуратно сложенными чистыми рубашками лежал кожаный футляр. Агент открыла его, и внутри они увидели красный бархат и характерные углубления, точно соответствующие форме револьвера. В футляре имелось еще одно углубление – для глушителя. И пустые углубления меньшего размера – под шесть пуль.
– Значит, револьвер принадлежал ему, – сказала Лакост, выпрямляясь.
Все снова посмотрели в гостиную, пытаясь понять, как револьвер мог оказаться там. Кто его вынес туда – Ледюк или убийца?
– Excusez-moi
[36], – сказал агент, заглянувший в спальню. – Насколько я понимаю, это вы звонили начальнику полиции Сен-Альфонса, сэр?
Агент обращался к Гамашу. Тот кивнул:
– И мэру.
– Они оба здесь, – сказал агент. – Мы проводили их в ваш кабинет.
– Merci. Я буду там через несколько минут.
– Долбаный Ледюк, – пробормотал Бовуар. – Держать заряженное оружие в своей квартире. Незапертое. В учебном заведении. Глупый, глупый человек.
– Револьвер достал либо Ледюк, либо убийца, – сказала Лакост. – Во втором случае убийца, вероятно, хорошо знал Ледюка, настолько хорошо, что даже знал о существовании оружия и о том, где оно хранится.
– Я должен кое-что показать вам, – сказал коммандер Гамаш.
Амелия Шоке сидела за длинным столом, и с обеих сторон между нею и другими кадетами оставалось несколько пустых стульев.
Их собрали в столовой, чтобы можно было провести обыск в комнатах. Вокруг стоял гул голосов, который не стихал с тех пор, как им сообщили первую новость, и гул становился все громче, по мере того как распространялись слухи.
Слух витал в воздухе,
выискивая, на чью шею опуститься
[37].
Кадеты были потрясены. И возбуждены. Некоторые были испуганы и пытались спрятать это под напускной бравадой.
Время от времени кто-нибудь поглядывал в ее сторону. Амелия знала, о чем они думают. Если уж убийца среди них, то пусть это будет чокнутая.
Самая легкая цель. Ее никто не станет защищать.
Амелия закатала рукава до самых локтей. Показала им изображения и слова, вытравленные на ее коже, словно родимые пятна.
Их розовые идеальные лица неодобрительно морщились.
Она знала, что подставляется.
Профессор Ледюк мертв. Убит.
И она спрашивала себя, как скоро придут за ней.
– Можно тут сесть?
Она подняла глаза и увидела рядом Натаниэля, мягкую белую руку на спинке стула.
Слова «пошел в жопу» застряли у нее в глотке, и она кивнула.
– Никто не хочет сидеть со мной, – сказал он. – Я знал, что так будет, когда я расскажу им все. Они, наверно, думают, что это сделал я и, сидя рядом со мной, они становятся подельниками.
– Они боятся, – сказала Амелия.
– И я боюсь, – откликнулся Натаниэль. – А ты разве нет? Посмотри, что случилось. Как это могло…
– Помолчи, – отрезала она и сильно пожалела, что позволила ему сесть рядом.
– Коммандер Гамаш спрашивал про карты, – прошептал он, наклонившись к ней. – Он хотел, чтобы я нашел свою копию.
Он вытащил бумажку и разгладил ее на столе, но Амелия смахнула ее.
– Убирайся от меня!
Но было слишком поздно.
Когда он подсел к ней, поиск шеи закончился. Она это поняла. Не по тому, как другие кадеты посматривали на нее, а по тому, как они отводили взгляд.
С помощью авторучки Гамаш вытянул ящик прикроватного столика.
– Ваши агенты почти наверняка уже осмотрели тут все, – сказал он, пряча авторучку в нагрудный карман и убирая руки за спину. – Но криминалисты не могли оценить важность этой бумажки.
– И в чем ее важность? – спросила Лакост.
– Я видел ее раньше, – сказал Бовуар, наклонившись над бумагой. – Это карта.
Как и Гамаш, он сцепил руки за спиной.
Многие годы Бовуар думал, что это причуды старика, но по мере накопления опыта он стал понимать, почему Гамаш принимает такую позу.
Держа руки за спиной, старший инспектор Гамаш понижал вероятность того, что случайно, инстинктивно прикоснется к чему-нибудь, к чему не следует прикасаться. Вот так и появилась «причуда», у которой были совершенно практические корни.
На пороге своего сорокалетия Бовуар начал понимать, что у каждого действия – от громкого убийства до закладывания рук за спину – есть определенный смысл.
