– Почему ты хочешь быть как никто?
На самом деле Амелия ушла из дома Клары не из-за хозяйки.
Когда та встала со своего высокого табурета, Амелия увидела портрет. В полный рост. Автопортрет. Изображение словно сошло с холста и устремилось прямо к Амелии. Приблизилось к ней вплотную. Их взгляды встретились: женщины на полотне и человека в мастерской.
Нарисованная женщина сердито смотрела на нее. Она словно знала Амелию. И знала, что та сделала.
И Амелия убежала.
Свет горел, и дверь была открыта.
Амелия не помнила, когда в последний раз заходила в церковь. Может быть, когда ее крестили, хотя, подумав об этом, она усомнилась, а крестили ли ее вообще.
Церковь была совсем небольшая, самая маленькая из тех, что видела Амелия. В темноте разглядеть здание было нелегко. Они заметили только свет в витражном окне.
На витраже не было ни распятия, ни святого, ни мученика. В ночи сверкали изображения юношей. Даже еще не мужчин. Они тяжело шли по стеклянному полю боя.
– Идем, – сказал Натаниэль, уже поднявшийся по ступенькам крыльца к двери. – Габри сказал: если мадам Зардо не дома, и не в бистро, и не у художницы, то она здесь. Может быть, уснула.
– На кой она тебе сдалась? – спросила Амелия, шагая следом за ним.
– Она моя хозяйка, – ответил он. – Куда мне еще идти?
Рут Зардо и вправду лежала здесь, пристроив утку на животе. Голова Рут покоилась на Псалтыри.
– Она мертва? – прошептал Натаниэль.
– Хер вам мертва, – раздался голос.
Рут села, но посмотрела не на вошедших, а на человека, произнесшего эти слова.
Кадет Жак Лорен сидел сбоку, задрав ноги на скамейку перед собой. Он пил пиво, которое взял из холодильника черной женщины и сунул в карман своей куртки.
Он почти идеально имитировал голос Рут. Вплоть до интонации. Сердитой и оскорбленной. Ему даже удалось передать еле уловимую уязвимость.
Натаниэль рассмеялся, но пришел в ужас, когда Жак и Рут обернулись и посмотрели на него.
«Господи, помоги», – подумал он.
– Что ты здесь делаешь? – спросили они все одновременно друг у друга как раз в тот момент, когда появилась Хуэйфэнь.
– Я видела, как вы пошли сюда. Ой, замечательно. – Она села рядом с Жаком, выхватила у него бутылку и глотнула пива. – Почему мы здесь?
– Я здесь, чтобы побыть в тишине и покое, – объявила Рут, злобно глядя на кадетов.
Жак наклонил в ее сторону бутылку с пивом, и она, поколебавшись секунду, кивнула. Он поднялся и отдал Рут бутылку, а сам сел рядом с ней.
– Я наблюдал за вами, – сказал он. – Почему вы смотрите на это?
Он кивнул на витраж и хрупких юношей.
– А куда еще я должна смотреть? – проворчала Рут, возвращая ему бутылку.
Кадеты оглядели церковь. По обе стороны от прохода стояли деревянные скамьи ручной работы, все немного разные. Скамей было всего несколько рядов, а перед ними – алтарь, тоже ручной работы. Хорошей работы. Украшенный красивой резьбой, изображающей листья и громадный, разлапистый дуб.
– Я иногда прихожу сюда сочинять, – призналась Рут, и они заметили блокнот, затиснутый между нею и спинкой скамьи. – Здесь тихо. Никто больше не ходит в церкви. Бог оставил это здание и отправился странствовать. Или размышлять.
– В лесной глуши, – добавила Амелия.
Рут недовольно посмотрела на нее, но Амелии показалось, что это скорее по привычке, чем из неприязни. И у нее создалось впечатление, что старая поэтесса ищет не только покой и тишину.
Амелия села на жесткую скамью по другую сторону прохода и посмотрела поверх головы Рут на витраж. Снаружи казалось, что солдаты возвращаются. А изнутри – они уходили. Прощались. Исчезали.
Под витражом виднелась подпись, однако Амелия не могла разобрать слова.
В церкви были и другие окна, включая красивое круглое окно-розу над дверью. Но только одно окно с картиной.
Причем это был не просто образ. От него веяло чувством. Тот, кто его сделал, работал с любовью. Отдал витражу частичку своей души.
Изображение было детализированное. Замысловатое. Драные, заляпанные грязью носки мальчишек. Обтянутые кожей костяшки на испачканных руках, сжимающих винтовку. Револьвер в кобуре одного из изображенных. Медные пуговицы.
Да, художник работал с большой любовью. Вплоть до последней детали.
И тут Амелия кое-что увидела. Она встала и двинулась между скамьями. Ближе, ближе.
– А ты не должна вспыхнуть огнем? – спросила Рут, когда девушка проходила мимо.
Амелия шла прямо к витражу и смотрела на одного из юношей. На того, что с револьвером. Из его котомки с одной стороны, где пряжка была сломана, торчал лист бумаги.
Она приблизилась почти вплотную и разглядела три сосны. И снеговика.
Глава двадцать первая
– Срань господня! – выдохнула Мирна, отступив от окна.
– Следите за языком, – строго произнес Жак.
– Она сказала «господня», – вмешалась Рут. – Ты что, не слышал?
Мирна отошла еще на шаг назад. Клара подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть.
Как только Рут увидела, что торчит из котомки мальчика-солдата, она отправила Амелию за Кларой, Мирной и Рейн-Мари.
– Карта, – прошептала Рейн-Мари, вставая на место отошедшей в сторону Клары.
И теперь они сидели все вместе, разглядывая копию карты, которую вытащил из своей сумки Натаниэль.
– Откуда она у солдата? – спросила Рейн-Мари, и от ее дыхания юноша на стекле немного запотел. – Карта Франции или там Бельгии. Вими или Фландрии. Карта поля боя – это было бы понятно. Но Три Сосны не поле боя.
– И ведь никто не обращал внимания, – сказала Клара. Она встала и снова подошла к витражу. – Я всегда им восхищалась, но никогда не разглядывала.
– Кто они были? – спросила Хуэйфэнь. – Тут внизу много имен. Это они?
Она показала на подпись под витражом:
А потом список. Никаких званий, только имена. В смерти они все стали равны.
– Этьен Адер. Тедди Адамс. Марк Больё.
Трескучий голос Рут наполнил церковь. Все оглянулись на нее и увидели, что старая поэтесса не читает имена. Она смотрит перед собой на алтарь. И произносит их по памяти.
– Фред Дажене. Стюарт Дэвис.
– Ты их выучила? – спросила Мирна.
– Наверное, – ответила Рут.
Она посмотрела на окно, на надпись, на юношей, имена которых знала наизусть.
