«Но это неуважительно», – высказался на общем собрании преподаватель Годбат.
«Почему?» – спросил Гамаш.
Преподаватель не нашелся что ответить, но тут послышался тягучий голос Ледюка: «Потому что это не просто форма. Это символ академии. Вы бы позволили агентам Квебекской полиции красить их форму, или носить пуговицы с улыбающимися рожицами, или подвязывать брюки галстуками?»
«Никогда, – признал Гамаш. – Но если бы такое пожелал сделать агент полиции, то было бы ясно, что он избрал не ту работу. Вы правы, форма – символ организации. И если человек не имеет уважения к организации, он должен уйти. Здесь, в академии, мы заслуживаем их уважение. Мы не обучаем их уважению. Не навязываем его. Мы моделируем его, работаем на него. Мы внушаем молодым мужчинам и женщинам желание умереть в этой форме. Меньшее, что мы можем сделать, – это принять такую жертву. Позволить им носить форму наизнанку, если им пока так хочется. Если это желание сохранится у них до конца года, то мы должны будем понять, что не выполнили наших обязанностей».
– Спорим, это заставило их заткнуться, – сказала Лакост, когда Бовуар закончил.
– Заставило, но я не думаю, что убедило их в чем-то ином, кроме того, что коммандер Гамаш слабак.
– А форма кадета Шоке?
– Безукоризненная. Совершенно идеальная.
– Откуда эта девушка? Из какой семьи?
– Из Монреаля. Перед поступлением в академию она снимала комнату в меблирашках в Ошлага-Мезоннёв. Судя по записке, которую месье Гамаш прикрепил к ее заявлению, у него были подозрения, что она занималась проституцией и принимала наркотики. Он не утверждает, но если ты его знаешь, то догадываешься о его недомолвках.
– Шлюха-наркоманка? – сказала Лакост. – Отлично.
Ее это не слишком удивило. Она подозревала, что в ночном столике Гамаша можно найти самые разные потерянные души, которые он положил туда на сохранение. А возможно, там найдется и багет.
– Отметки в средней школе разные. Она едва окончила ее, но при этом неплохо. Хотя и с перебоями, успевала по истории, языкам и литературе.
– Делала только то, что ее интересовало, – заключила Лакост. – Ленивая?
– Похоже на то. Или, по крайней мере, немотивированная.
– Слушай, почему такой человек подает заявление в полицейскую академию? – спросила Лакост.
– Может, это вызов. Шутка. А когда ее приняли, она решила попробовать.
– Она показалась тебе шутницей?
– Нет.
Бовуар замолчал, думая о черноволосой девушке с бледным лицом. Девушке, полной противоречий.
– Создается впечатление, что она сама может о себе позаботиться, – сказала Лакост. – Непохоже, чтобы Ледюк смог такой воспользоваться.
Бовуар открыл рот, собираясь сказать что-то, набрал в грудь воздуха, но передумал.
– Ну же, говори, – велела Изабель.
Фары машины выхватили из темноты сугробы по обе стороны дороги и деревья без листьев, мертвые.
– Представь, каково это – в девятнадцать-двадцать лет оказаться на панели, – заговорил Бовуар. – Ты продаешь себя за деньги. Одурманиваешь себя наркотиками. И впереди видишь то же самое. И в девятнадцать лет ты знаешь, что твоя жизнь не станет лучше. Что бы ты стала делать?
Двое полицейских смотрели на искаженные, гротескные тени голых деревьев, отбрасываемые на снег в резком свете фар.
– Пустила бы пулю в лоб? – тихо спросил Бовуар. – Устроила передозировку? Или собрала остатки сил и прыгнула на спасательный плотик?
– То есть академия – ее спасательный плотик? – уточнила Лакост.
– Не знаю, это всего лишь предположение. Но я почти не сомневаюсь, что месье Гамаш так и подумал и стал грести ей навстречу. Ледюк отказал ей в приеме, если ты не знаешь.
– Мне казалось, что Ледюку именно такие сломленные люди и нужны.
– Нет, он предпочитал сам ломать людей.
– Чертов Ледюк, – выругалась Лакост. – Он знал ее историю и понимал, что у нее нет выбора – только подчиниться и помалкивать. Думаешь, это она его убила? Не могла больше это выносить и пристрелила из его же револьвера?
– Возможно, – ответил Бовуар.
– Но?..
– Я думаю, Ледюк имел в виду нечто большее, чем сексуальное вознаграждение. Я думаю, он был более изобретателен.
– Продолжай, – велела Лакост.
– Кто был самой большой угрозой для Сержа Ледюка?
– Ну это легко. Месье Гамаш.
– Вот именно. Ледюк знал, что он под колпаком у месье Гамаша. Должно быть, чувствовал, что кольцо сужается. Причем ему грозила не просто потеря работы, – если бы так, Гамаш уволил бы его несколько месяцев назад. Нет, как только Гамаш получил бы доказательства его криминальной деятельности, Ледюка арестовали бы. И на сей раз спасать его было бы некому. Вероятно, он впадал во все большее отчаяние.
– Да, – сказала Лакост, перед которой все яснее представала картина происходившего в академии, и эта картина ей все больше не нравилась.
– Ледюк мог остановить месье Гамаша двумя способами, – сказал Бовуар. – Убить его или полностью подорвать доверие к нему.
Мысли Лакост устремились вперед, предвидя дальнейшее развитие сценария.
– Карта, – поняла она. – Ледюк взял ее не для себя. Он взял ее, чтобы подложить на прикроватный столик Гамаша как доказательство того, что у коммандера интимные отношения с одним из кадетов. С Амелией Шоке.
– А если не для доказательства, то для того, чтобы посеять подозрения и распустить слухи. Мы знаем, какое это сильное средство.
– Никто бы ей не поверил, когда она стала бы отрицать, – сказала Лакост. – Всплыла бы ее история занятий проституцией. История, о которой знал месье Гамаш.
– А тот факт, что поначалу ей отказали в приеме, а месье Гамаш принял ее, – подхватил Бовуар. – Молодую женщину, которой, по всеобщему мнению, не место в академии. Одно это вызвало бы подозрения.
– Уже вызывает, – заметила Лакост. – Однако любой, кто знает месье Гамаша, ни за что в это не поверит.
– Верно, но кто в академии знает его? Кадеты? Их родители? Другие преподаватели? У него уже и так высокий рейтинг недоверия из-за перемен, которые он осуществил. Слухи трудно доказывать, но опровергать их еще труднее. Мы оба знаем, что оклеветать человека несложно. Нужно только высказать предположение. Удачное слово в чье-нибудь ухо.
– Все равно что пулю в мозг, – тихо произнесла Лакост, представляя себе, как разлетаются шепотки, губительные для репутации человека.
– А когда слухи доходят до медиа и общественности… – сказал Жан Ги.
– Но месье Гамаша это не испугало бы, – возразила Лакост. – На него обрушивались несчастья и покруче. Он, его друзья и семья все равно знали бы правду.
