– Пидор, – пробормотала Рут, отирая клюв Розы от красного вина.
Не в первый раз, заподозрили остальные.
– Карга, – откликнулся Габри.
– Ты знаешь этих людей? – спросила Клара у Рейн-Мари.
– Впервые вижу, – ответила Рейн-Мари, поудобнее устраиваясь в кресле и протягивая Кларе оставшийся бокал красного вина.
– Подумать только, – сказала Клара, – ведь мы могли бы выпить вина в спокойной обстановке у меня в мастерской.
Именно таков был первоначальный план. Анри, Грейси и Лео будут играть вместе, Рейн-Мари – разбирать коробку архивных материалов исторического общества, а Клара – рисовать.
Пока не пришла Рейн-Мари и не увидела, что Клара сделала со своим портретом.
Вообще-то, она писала автопортрет. Но потом что-то случилось. Портрет изменился, эволюционировал. И не по Дарвину. Рейн-Мари не могла не признать, что улучшения вида гомо сапиенс не произошло.
Впервые со времени знакомства с Кларой и ее удивительными портретами у Рейн-Мари возникло щемящее ощущение, что Клара потеряла связь с действительностью.
Несколько минут они молча просидели в мастерской. Клара работала. Анри забрался на диван – щенки вконец его измотали – и положил голову на колени Рейн-Мари. Она поглаживала его экстравагантные уши, и оба они смотрели, как играют Грейси и Лео.
Автопортрет Клары перестал быть похожим на нее. Блестящая работа потеряла всякий блеск. Нос искривился, губы странно изогнулись, да и с глазами стало что-то не так.
В них появилась жестокость. Желание причинить боль. Они смотрели на Рейн-Мари, будто искали жертву. Она взглянула в зеркало, прислоненное к креслу, недоумевая, что из увиденного там заставило Клару сделать это.
– Что скажешь? – спросила Клара, потом зажала кисть между зубами, словно удила, и посмотрела на свою работу.
Когда-то Клара говорила, что ее портреты начинаются комком в горле, но сейчас этот комок встал в горле у Рейн-Мари.
– Блестяще, – похвалила она. – Это для выставки или для себя?
– Для себя, – сказала Клара, слезая с табурета.
«Ну и слава богу», – подумала Рейн-Мари, которой пришлось напомнить себе, что искусство есть процесс. Искусство есть процесс.
Искусство есть процесс.
– Пойдем-ка в бистро, – сказала она, поднимаясь с дивана, так как больше не могла смотреть на то, что делает Клара. – Арман уже на пути домой – наверное, будет искать меня там.
– Он, вообще-то, знает, что у него здесь дом? – спросила Клара, положив кисть и вытирая руки.
Рейн-Мари рассмеялась и взяла коробку со старыми фотографиями, которую хотела разобрать.
– Он считает, что наш дом – филиал бистро.
– Он недалек от истины, – заметила Клара.
Пока она умывалась, Рейн-Мари отвела Анри и Грейси домой, а потом дождалась подругу у дверей бистро.
В окне они видели четырех кадетов, поедающих картошку фри, жестикулирующих, спорящих. На столе между ними лежала карта. Они напоминали генералов, обсуждающих план сражения.
Очень молодых генералов и очень странный план.
– Арман не говорил тебе, зачем он заставляет их гоняться с этой картой? – спросила Клара.
– Нет. Я думаю, это началось как шутка. Упражнение. А после убийства стало чем-то еще.
– Но чем? – осведомилась Клара. – Не понимаю, какое отношение карта может иметь к убийству преподавателя.
– И я тоже, – признала Рейн-Мари. – Не уверена, что и Арман знает. Может, никакого.
– Забавно, как часто ничто превращается во что-то, когда Арман рядом. Ну, по крайней мере, они чем-то заняты. Целый день отсутствовали.
Две женщины продолжали разглядывать кадетов через окна. Но вскоре Рейн-Мари поняла, что Клара смотрит вовсе не на кадетов. Она смотрит только на одного. Внимательно.
– Тебе это как снег на голову, да, Клара? Чужой человек в доме.
– Амелия? – Клара немного помолчала, разглядывая девушку. – Интересно, сколько ей лет.
– Арман должен знать. Девятнадцать или двадцать, наверное.
– При определенном свете она кажется совсем молодой. Может, дело в ее коже. Но потом она поворачивается, и выражение лица меняется. Она как призма.
Замерзнув на прохладном мартовском воздухе, две женщины вошли в бистро и присоединились к остальным у камина.
– Свора кошек? – предложил Габри, читая громадный справочник, открытый на коленях у Мирны.
– Напасть, – проворчала Рут.
– Pardon? – спросила Рейн-Мари.
– Мы про кадетов, – ответила Рут, показывая бокалом на четверых молодых людей, которые о чем-то оживленно разговаривали. – Напасть кадетов.
– А мне кажется, это напасть поэтов, – заметил Габри.
– Ой, ладно.
– Что мы ему скажем? – спросила Хуэйфэнь, потянувшись за ломтиком картофеля, хотя чувствовала, что ее уже подташнивает и желудок набит полностью. Господи, последний кусочек явно был лишним. – Уже почти семь. Он может появиться в любую минуту. Вот черт!
В окне мелькнул свет фар.
– Приехал.
Яркий свет выхватил из полумрака их лица, и тут Рейн-Мари поняла, что имела в виду Клара. На лице Хуэйфэнь была тревога. Натаниэль определенно побаивался. Жак словно принял защитную стойку и подыскивал оправдания.
А Амелия казалась отстраненной. Как будто знала, что случится. Давно этого ждала, целую жизнь. А может, и дольше.
Она казалась старой. И очень-очень молодой.
Она немного напоминала юношу с витражного окна.
И немного напоминала лицо с портрета в мастерской Клары. Рейн-Мари удивленно посмотрела на подругу.
Жан Ги и Изабель вышли из машины. Снег, весь день таявший на солнце, опять стал подмерзать.
– Соку будет много, – сказал Жан Ги, постукивая на морозце перчаткой о перчатку.
Он повернулся и посмотрел на вершину холма, где появились автомобильные фары, горящие, как глаза.
– Хороший год для кленового сиропа, – сказала Изабель. – На этих выходных мы везем детей в cabane à sucre
[59].
Жан Ги почувствовал прилив необыкновенной радости, словно свежее дыхание на лице. На следующий год они с Анни повезут своего ребенка в кленовый сахарный домик на ежегодный праздник варки кленового сахара. Они возьмут напрокат лошадь с санками и поедут вглубь леса, к сахарному домику. Будут слушать скрипку, смотреть, как танцуют люди, есть яйца, бекон, печеные бобы и сладкий, липкий tire d’érable, вареный кленовый сок, который выливают на весенний снег и превращают в тянучку. А потом накручивают на прутик, как леденец на палочке.
