Теперь все бистро смотрело и слушало.
– Кадетам неудобно, – произнесла Рут.
И она была права. Но поеживались не только кадеты. Все посетители бистро ерзали на своих местах, один лишь Гамаш стоял совершенно неподвижно.
– Видите, – Поль Желина обратился к кадетам, – вы не единственные, у кого было несчастливое детство. Кого-то били. Кого-то унижали. Кого-то игнорировали. А кто-то ждал дома маму и папу, но они так и не вернулись.
Он смерил Гамаша взглядом – годится ли тот в качестве примера.
– Представьте, что это значит для ребенка. Но все же он смог подняться. – Он снова посмотрел на кадетов. – И вы тоже сможете.
Рейн-Мари встала и подошла к мужу, взяла его за руку.
– Прекратите, месье, – сказала она коннику.
– Мадам, – офицер КККП слегка поклонился. – Я не имел в виду ничего плохого. Просто важно, чтобы эти учащиеся понимали, что такой же груз несут и все остальные и его нельзя использовать как оправдание собственной жестокости.
– Он прав, – сказал Гамаш ледяным тоном. – Каждый из нас делает свой выбор.
Он обращался напрямую к Желина, который повел плечами, словно какой-то крохотный, острый предмет вставили ему между лопаток.
– Bon, – решительно сказал Желина. – Проводится активное полицейское расследование. Старший инспектор Лакост была настолько добра, что до сего времени не возражала против вашего участия…
– И я не вижу причин исключать коммандера Гамаша из следствия теперь, – заявила Лакост.
– Но я вижу. И как независимый следователь, я полагаю, что пришло время, когда он должен отойти в сторону. Будь он кем-нибудь другим, он бы не стал так активно участвовать в деле. Мы должны относиться к месье Гамашу как к любому другому подозреваемому.
– Подозреваемому? – переспросила Рейн-Мари, и по бистро пробежал ропот удивления.
– Да, конечно, – ответил Желина. – Ваш муж не выше закона и не выше подозрений.
– Все в порядке, – сказал Арман, сжимая ее руку. – Заместитель комиссара Желина снова прав.
Он чуть отступил от Желина. От кадетов. От Лакост и Бовуара.
У дверей отдельной комнаты Бовуар оглянулся и увидел, что Гамаш смотрит им вслед. Нет, не им, понял Жан Ги.
Гамаш смотрел на Амелию Шоке.
Бовуар взглянул на Рейн-Мари, которая не сводила глаз с мужа.
Встревоженная.
Бовуар проследил взглядом за Амелией, когда она проходила мимо него в комнату, и спросил себя, какие отношения связывают ее с Гамашем, если тот смотрит на нее такими глазами.
Ему пришла в голову одна мысль. Нежелательная. Недостойная.
Бовуар закрыл дверь, отгораживаясь от этого человека и от этой мысли.
Однако калитка уже приоткрылась, и предательская мысль проскользнула внутрь.
In loco parentis. На самом ли деле «вместо»?
Глава тридцать вторая
– Насколько хорошо вы знали преподавателя Ледюка? – спросила Изабель Лакост.
Она посадила Амелию справа от себя, а двоих мужчин – дальше за столом, справа от кадета, и голова Амелии была повернута к ней, и только к ней.
Этот метод Лакост освоила на заре своей карьеры в отделе. Если многие следователи-мужчины применяли тактику устрашения, когда два или три агента окружают подозреваемого, выстреливают в него вопросами, пытаются выбить из равновесия. Лакост предпочитала иной метод.
Она создавала атмосферу безусловного доверия. Некое подобие заговора. Изабель Лакост не удивлялась, когда эта тактика хорошо срабатывала с женщинами, которых она допрашивала. Удивляло то, что ее метод так же хорошо работал и с мужчинами.
К жесткому напору они были подготовлены, но не имели защиты против доверительного, даже дружеского разговора.
– Не очень хорошо, – ответила Амелия. – Профессор Ледюк читал курс по предотвращению преступлений.
– Я помню, как ненавидела этот курс. Я хотела узнавать про оружие и тактику, – со смешком сказала Лакост. – Он был хорошим преподавателем?
– Не очень. Я думаю, что и он не очень любил свой предмет. Он ведь прежде возглавлял академию, верно?
– Неофициально, но по существу да, возглавлял. Пока не пришел месье Гамаш.
Амелия кивнула.
Изабель Лакост внимательно смотрела на нее. Она видела то, о чем говорил Бовуар. Кадет Шоке в любом месте оставалась бы белой вороной, а особенно в Полицейской академии Квебека. Она выделялась на фоне других. Но, кроме того, выпадала из ряда вон.
Лакост обратила внимание на пирсинги. Колечки и штифтики, похожие на пульки. Девушка, пронзенная во всех местах. Может, это удерживает ее как единое целое. Как Железного Дровосека из страны Оз. В поисках сердца.
Из-под ее одежды то и дело вылезали края татуировок.
Глаза, обращенные к Лакост, были яркие, вопрошающие. Тлеющие, но не горящие. Однако дыма без огня, как известно…
Это была молодая женщина удивительного интеллекта и проницательности. Девушка, не боящаяся быть не такой, как все. Но это не означало, что она ничего не боится.
Изабель знала, что у каждого есть свои страхи. Может быть, молодая женщина боялась быть такой, как все.
Она, вероятно, очень одинока, подумала Лакост. Мы все ищем утешения в чем-нибудь. Кто-то – в дружбе, семье, вере. Кто-то – в наркотиках, алкоголе, еде, азартных играх или добрых делах. Кто-то – в случайных связях. Они замаскированы под человеческие контакты, но ближе к ненависти, чем к симпатии. И уж конечно, не являются любовью.
Желина открыл было рот, но тут же закрыл его под испепеляющим взглядом Лакост.
Жан Ги Бовуар сидел, сжав губы, чтобы не улыбнуться. В прошлом он видел немало таких взглядов. И сейчас порадовался, что они действуют не только на него.
– Вам нравился Герцог? – спросила Лакост.
– Я его не знала.
– Я вас тоже не знаю, но вы мне нравитесь. Мне нравится ваша смелость.
Это было правдой. Изабель Лакост знала, сколько мужества требуется от Амелии Шоке, чтоб встречать каждый новый день. В одиночестве.
Глаза Амелии распахнулись, маленькие руки сжались в кулаки. Но она ничего не сказала.
А Изабель стало любопытно, когда в последний раз кто-нибудь говорил Амелии, что она нравится.
И еще она думала о том, как заставить эту настороженную девушку раскрыться.
– «Ваш, фавориты, праздник пуст. Вы пузырьки с державных уст, – услышала она вдруг собственный голос и увидела, как Амелия наклонила голову набок. – Вас всех ждет эта же судьбина. Вы рябь, а нация – стремнина».
За спиной Амелии Изабель Лакост видела двух мужчин, на лицах которых отражались все их чувства в диапазоне от отчаяния до недоумения.
