– Это что? – спросила Амелия.
– Сатирическое стихотворение Джонатана Свифта, – сказала Лакост.
Бовуар закатил глаза чуть ли не до затылка.
– На смерть герцога, – добавила Лакост. – Если не ошибаюсь, вы любите поэзию.
Амелия кивнула и повторила:
– «Вас всех ждет эта же судьбина».
– Если чей праздник и был пуст, то Сержа Ледюка. Герцога, – сказала Лакост. – И какова была его судьбина?
– Видимо, умереть от чьей-то руки.
– Но чьей?
– Вы думаете, моей? – спросила Амелия.
– Отпечатки ваших пальцев найдены на карте, что лежала в его ночном столике. Эта карта принадлежала вам, верно?
– Не знаю, – ответила Амелия. – Вероятно, мне. У всех остальных карты на месте. Но я ему свою не давала.
– Каковы были ваши отношения с Сержем Ледюком? – повторила Лакост.
– Он хотел меня трахнуть.
– И удалось?
– Нет. Я сказала, что отрежу его член и затолкаю ему в горло.
Мужчины уставились на нее, широко раскрыв глаза.
– Что он вам ответил? – спросила Лакост.
– Пригрозил меня исключить.
– И что бы это для вас значило? – спросила Изабель твердым голосом, сдерживая бушующую в ней ярость.
– Для меня – смерть.
Изабель Лакост заставляла себя сохранять спокойствие. Не утешать. Не опровергать серьезность этих слов легковесными заверениями: мол, она не сомневается, что это не так.
Потому что она знала: это так.
Амелия Шоке ушла бы из академии на улицу. На сей раз без всякой надежды. И умерла бы.
– Вы убили его, Амелия? Чтобы не позволить ему исключить вас? Чтобы спасти себе жизнь?
Она посмотрела на Изабель Лакост. Перед ней сидела женщина, какой она хотела стать, надеялась стать. Могла бы стать. Но ничего не получится. Теперь Амелия знала это.
Она отрицательно покачала головой, и голос ее прозвучал ясно, уверенно:
– Я его не убивала.
– Ваши отпечатки пальцев найдены на футляре, в котором лежало орудие убийства, – сказала Лакост. – И на самом револьвере.
Амелия не отвела взгляд:
– Если бы я убила его, то протерла бы оружие. На это мне хватило бы ума.
– Вероятно, вы правы, – сказала Лакост. – Но я не думаю, что мы ищем исключительно глупого человека, как вы считаете?
Амелия ничего не ответила.
– Похоже, вы не удивлены, что ваши отпечатки обнаружились на револьвере. Да?
Она только кивнула, но не произнесла ни слова.
– Каковы были ваши отношения с коммандером Гамашем?
«Значит, она заметила, – подумал Жан Ги. – То выражение на лице месье Гамаша, когда они уводили Амелию».
– У меня нет с ним никаких отношений.
– Тогда почему он вас так опекает? – спросила Лакост.
Поль Желина заерзал на стуле, готовясь встрять в разговор, и Лакост снова метнула в него упреждающий взгляд.
– Он меня не опекает, – ответила Амелия. – Не больше, чем других.
– Нет-нет, – вмешался в разговор Желина, на сей раз проигнорировав старшего инспектора Лакост. – Это он принял вас в академию. Вам сначала отказали, но он отменил отказ.
– Правда? – Амелия повернулась к Желина, разрывая тщательно сплетенное взаимопонимание с Лакост. – Герцог говорил, что коммандер Гамаш отказал мне в приеме, но он изменил решение Гамаша. И может изменить еще раз.
– Он лгал, – сказал Желина. – Вас принял месье Гамаш. Почему коммандер сделал это? Особенно если учесть, что вы, уж простите меня, совершенно не подходите для академии.
Изабель Лакост уставилась на Желина, пораженная его беспечной жестокостью.
Желина наплевал на ее желания и уничтожил атмосферу доверия между двумя женщинами, хотя ее тактика явно приносила плоды. С какой целью он сделал это? Испугался, что Амелия скажет, раскроет что-то?
Но при всем при том Лакост не могла не признать и правоту конника. Вопрос он задал хороший. Почему коммандер Гамаш изменил решение предшественника и принял девушку-готку в академию?
Возможный ответ вызывал у Изабель Лакост все большую и большую озабоченность.
Глава тридцать третья
– О чем ты думаешь? – спросила Рейн-Мари.
Выйдя из бистро, они направились в церковь Святого Томаса, чтобы побыть в тишине и покое.
И теперь она сидела на скамье рядом с Арманом. Он смотрел перед собой, и, хотя его глаза были открыты, у нее создалось впечатление, что он молится.
Она знала, что задала не тот вопрос. На самом деле ей хотелось знать, что он чувствует.
Арман глубоко вздохнул и с силой выдохнул, словно долгое время удерживал дыхание.
– Я вспоминал, как ждал возвращения отца и матери. Стоял на коленях на диване, держась за спинку, и глядел в окно. По телевизору показывали «Бэтмена». До сих пор слышу музыкальный лейтмотив.
Он тихонько напел его, и Рейн-Мари представила себе маленького мальчика, который, когда родители уезжали, всегда ожидал их возвращения.
Который просыпался, когда они на цыпочках входили в его спальню и целовали на ночь.
Который всегда находил в холодильнике лакомство, уложенное в замысловатую фигурку, завернутую в фольгу. Он думал, что эти фигурки делает для него мама. И даже когда позднее Арман узнал, что какой-то незнакомый человек в ресторане изготавливает лебедей, корзиночки и лодочки, в которых он и находил угощение, он все еще цеплялся за мысль о том, что их своими руками делала его мать. Для него.
Насколько знала Рейн-Мари, он до сих пор в это верил.
– «Бэтмен», – пропел вполголоса Арман. – Я заметил свет фар, но знал, что это не они. Было слишком рано. И фары светили как-то по-другому. А потом я увидел двух людей, идущих по дорожке. Но я не испугался. Думал, просто гости.
Рейн-Мари взяла его за руку. Она уже слышала эту историю. Один раз. Всего только раз рассказал он ей о том далеком вечере. В начале ухаживания, когда понял, что любит ее, и понял, что она любит его. И захотел, чтобы она знала.
Он довольно часто говорил о родителях, рассказывал разные случаи о каникулах и праздниках. Но об их смерти он рассказывал сегодня лишь второй раз за всю их совместную жизнь.
В уголках его глаз и рта появились морщинки.
– Я с нетерпением ждал прихода этих незнакомцев. Раздался звонок, и бабушка вышла из кухни и открыла дверь.
Морщинки исчезли. И на мгновение Рейн-Мари увидела гладкое лицо девятилетнего мальчика. В пижамке. У дивана.
