Допустим. Все зависит от того, благодаря чему они так хорошо взаимодействуют. Что позволяет им создавать столь объемные и разветвленные социальные системы? У шимпанзе, волков и дельфинов взаимодействие строится на близком знакомстве. Обыкновенные шимпанзе пойдут охотиться вместе только после того, как хорошо узнают друг друга и определятся с социальной иерархией. Поэтому шимпанзе тратят уйму времени на выяснение отношений и схватки за доминирующее положение. Когда встречаются незнакомые шимпанзе, они, как правило, не взаимодействуют, а вопят друг на друга, дерутся или быстро разбегаются.
У карликовых шимпанзе, или бонобо, обычаи немного другие. Чтобы разрядить обстановку и скрепить социальные связи, бонобо часто прибегают к сексу. Когда встречаются две незнакомые стаи бонобо, поначалу они проявляют враждебность и страх. Джунгли оглашаются воем и воплями. Однако очень скоро самки одной стаи предлагают самцам другой заняться любовью, а не войной. Это предложение обычно принимается, и пару минут спустя потенциальное поле битвы уже заполнено бонобо, которые спариваются во всех мыслимых позах, даже свисая с ветки вниз головой.
Людям прекрасно известны оба этих приема. Иногда они формируют групповые иерархии наподобие тех, что существуют у обыкновенных шимпанзе, а бывает, скрепляют социальные связи сексом, как бонобо. Однако личные знакомства – с дракой ли, с совокуплением ли – не могут стать основой масштабного взаимодействия. Греческий долговой кризис не может быть разрешен ни кулачным боем, ни оргией греческих политиков с немецкими банкирами. Исследования показывают, что Homo Sapiens просто не в состоянии завязать личные отношения (хоть враждебные, хоть любовные) более чем со 150 индивидами
[123]. Выходит, взаимодействовать в массовом масштабе людям позволяет не личное знакомство.
Это плохая новость для психологов, социологов, экономистов и вообще всех тех, кто пытается разгадать загадку человеческого общества путем лабораторных экспериментов. Как по организационным, так и по финансовым причинам подавляющее большинство экспериментов проводится с небольшим числом участников. Но по поведению маленьких групп очень рискованно судить о процессах, происходящих в гигантских сообществах. Нация, насчитывающая сто миллионов человек, функционирует абсолютно иначе, чем группа из ста индивидов.
Взять хотя бы один из известнейших экспериментов поведенческой экономики – игру «Ультиматум». Этот эксперимент обычно проводят с двумя участниками. Один из них получает сто долларов, которые должен разделить с напарником любым угодным ему способом. Он может оставить всю сумму себе, разбить ее пополам или отдать львиную долю. Второму участнику предлагается на выбор: согласиться с решением первого или начисто его отвергнуть. В последнем случае оба остаются ни с чем.
Классические экономические теории утверждают, что человек – это умная счетная машина. Они предполагают, что большинство испытуемых возьмет себе 99 долларов и предложит напарнику один доллар. Далее они предполагают, что напарник примет предложение. Разумный человек, которому дают доллар, обязательно скажет «да». Какое ему дело до того, что другой игрок получил 99 долларов?
Классические экономисты, похоже, никогда не выходили из своих аудиторий и лабораторий в реальный мир. Практически все играющие в «Ультиматум» отказываются от слишком скромных предложений, так как считают их «несправедливыми». Людям приятнее потерять доллар, чем выглядеть лохами. Поскольку реальность именно такова, мизерных сумм почти никто и не предлагает. Большинство делит деньги поровну или с умеренным перевесом в свою пользу, отдавая напарнику 30–40 долларов.
Игра «Ультиматум» внесла значительный вклад в подрыв классических экономических теорий и вместе с другими исследованиями привела к важнейшему экономическому открытию последних десятилетий: Homo Sapiens руководствуется не холодной математической логикой, а скорее теплой социальной. Мы подчиняемся эмоциям. Эти эмоции, как мы уже выяснили, суть сложнейшие алгоритмы, в которых нашли отражение социальные механизмы, действовавшие в сообществах древних охотников-собирателей. Если тридцать тысяч лет назад я помог вам поймать дикую курицу, а вы почти всю ее забрали себе, оставив мне только крылышко, я не думал: «Лучше одно крылышко, чем вообще ничего». Включался мой эволюционный алгоритм, организм заполнялся адреналином и тестостероном, кровь закипала – я топал ногой и вопил нечеловеческим голосом. Вскоре у меня подводило от голода живот, и я давал кое-кому в глаз. И это оправдывало себя: у вас больше не возникало желания меня обирать. Сегодня мы отказываемся от несправедливых предложений, потому что люди, покорно их принимавшие, вымерли еще в каменном веке.
Наблюдения за современными племенами охотников-собирателей подтверждают эту идею. Большинство племен строго эгалитарны, и, когда охотник возвращается в лагерь с жирным оленем, каждый получает свою долю. То же у шимпанзе. Когда один шимпанзе убивает поросенка, к нему с протянутой рукой идут его сородичи, и обделенных обычно не бывает.
В другом эксперименте приматолог Франс де Вааль поместил в стоящие рядом клетки двух обезьян-капуцинов. Каждая могла видеть все, что делает другая. Де Вааль и его коллеги подкладывали в клетки маленькие камешки и приучили обезьян им эти камешки подавать. Всякий раз, как обезьяна подавала камешек, ее награждали кусочком огурца. Обе обезьяны с удовольствием съедали угощение. Несколько дней спустя де Вааль перешел к следующему этапу эксперимента. На этот раз, подав камешек, первая обезьянка получила виноградину. Виноград вкуснее огурцов. Когда вторая обезьяна подала камешек, ей по-прежнему дали ломтик огурца. И тогда этот капуцин, которого раньше вполне устраивал огурец, пришел в ярость. Сначала он взял огурец, посмотрел на него, словно не веря своим глазам, а затем швырнул в ученых и стал прыгать и громко верещать. Я, мол, вам не лопух!
[124]
Этот веселый эксперимент (который вы можете увидеть своими глазами в YouTube) вкупе с игрой «Ультиматум» заставил многих поверить, что у приматов есть природная мораль и что равенство – универсальная и вневременная ценность. Люди – эгалитаристы по природе, и социально разнородные общества обречены на нестабильность из-за копящегося в них раздражения и недовольства.
Но так ли это? Вероятно, эти теории хорошо работают в тесных сообществах шимпанзе, обезьян-капуцинов и охотников-собирателей. Так же хорошо они работают в лабораториях, где вы проверяете их на маленьких группах участников. Когда же вы изучаете поведение людских масс, вам открывается абсолютно иная реальность. Многие империи и царства, где неравенство достигало крайней степени, были на удивление стабильны и эффективны. В Древнем Египте фараон в усыпанных драгоценностями одеждах и золотых сандалиях возлежал на мягких перинах в роскошном прохладном дворце, окруженный прекрасными девами, клавшими ему в рот сладкие виноградины. Через распахнутое окно он видел грязных, оборванных крестьян, которые с утра до ночи работали под палящим солнцем, и мало у кого был припасен на ужин огурец. Однако крестьяне бунтовали крайне редко.
