В чем же тогда смысл жизни? Как считает либерализм, нам не следует ждать, что какая-то сторонняя сущность снабдит нас готовыми смыслами. Скорее каждый отдельно взятый потребитель, избиратель и зритель должен использовать свою свободную волю для создания смысла не только для своей жизни, но и для всей Вселенной.
Науки о жизни, однако, подрывают основы либерализма, утверждая, что свободная личность – всего лишь фикция, плод взаимодействия комплекса биохимических алгоритмов. Миг за мигом биохимические механизмы мозга создают вспышки впечатлений, которые тут же исчезают. Вспышки возникают и исчезают, возникают и исчезают в быстрой последовательности. Эти мимолетные впечатления не имеют ничего общего с какой-либо устойчивой сущностью. Комментирующее «я» пытается упорядочить этот хаос, складывая бесконечную историю, в которой каждому переживанию отведено свое место и придан более или менее постоянный смысл. Но какой бы убедительной и привлекательной ни была эта история, она все равно является выдумкой. Средневековые крестоносцы верили, что их жизнь наполнил смыслом Бог. Современные либералы верят, что жизнь наполняет смыслом свободный выбор каждой личности. И те и другие сильно заблуждаются.
Сомнения в существовании свободной воли и неделимого «я», конечно, совсем не новы. Более двух тысяч лет назад мыслители Индии, Китая и Греции говорили, что индивидуум – это абстракция. Однако подобные сомнения никак не влияют на ход истории, если не оказывают реального влияния на экономику, политику и повседневную жизнь. Люди – непревзойденные мастера когнитивного диссонанса: мы позволяем себе в лаборатории верить в одно, а в суде или парламенте – совершенно в другое. Как христианство не умерло в тот день, когда Дарвин опубликовал свое «Происхождение видов», так и либерализм не исчезнет только потому, что последние научные данные отрицают существование свободных индивидуумов.
Что говорить – даже Ричард Докинз, Стивен Пинкер и другие пропагандисты новейших научных взглядов на мир не отказываются от либерализма. Посвятив сотни страниц критике свободы воли и нашего «я», они делают головокружительное интеллектуальное сальто и приземляются в XVIII веке, как будто бы поразительные открытия эволюционной биологии и нейробиологии не имеют никакого отношения к этическим и политическим идеям Локка, Руссо и Джефферсона.
Но как только еретические научные прозрения претворятся в технологиях, повседневной деятельности и экономических структурах, станет все труднее вести эту двойную игру, и нам или нашим детям, возможно, потребуется абсолютно новый набор религиозных верований и политических институтов. В начале третьего тысячелетия либерализму угрожает не философская идея, отрицающая существование свободных индивидуумов, а конкретные технологии. В самом скором времени нас ожидает нашествие чрезвычайно полезных устройств, приспособлений и структур, которые не оставят места свободной воле индивидов. Выживут ли в этих условиях демократия, свободный рынок и права человека?
9. Великое разделение
Мы уже вкратце знакомы с недавними научными открытиями, подрывающими основы либеральной философии. Теперь пришло время рассмотреть практическое значение этих открытий. Либералы стоят за свободные рынки и демократические выборы, так как верят, что каждый человек – уникальная самоценная личность, чей свободный выбор является высшим авторитетом. В XXI веке три практических варианта развития событий могут отправить это верование в утиль:
1. Люди будут утрачивать свою экономическую и военную полезность, в результате чего политико-экономическая система перестанет их высоко ценить.
2. Система будет продолжать ценить людей всех вместе, их совокупность, но не уникальных индивидов.
3. Система будет по-прежнему высоко ценить отдельных индивидов – но это будет новая элита усовершенствованных сверхлюдей, а не представители масс.
Разберем все три угрозы детально. Первая – что развитие технологий сделает людей экономически и в военном плане бесполезными – не докажет неправоту либерализма на философском уровне, но трудно представить себе в реальности, как демократия, свободные рынки и другие либеральные институты смогут пережить такой удар. Ведь либерализм стал главенствующей идеологией не просто потому, что у него самая веская философская аргументация. Либерализм преуспел потому, что признание ценности каждого человека приносило политическую, экономическую и военную выгоду. В массовых битвах современных индустриальных войн и в массовых производствах современных индустриальных экономик на счету был каждый. Ценилась каждая пара рук, способная держать винтовку или крутить баранку.
Весной 1793 года королевские дома Европы отправили свои армии подавлять Французскую революцию в зародыше. В ответ парижские смутьяны объявили levée en masse
[210], начав тем самым первую тотальную войну. 23 августа Национальный конвент выпустил декрет: «С настоящего момента и до тех пор, пока враг не будет изгнан с территории Республики, все французы находятся в состоянии перманентной мобилизации. Молодые парни должны сражаться; женатые мужчины – ковать оружие и подвозить продовольствие; женщины – шить палатки и одежду и служить в госпиталях; дети – щипать корпию из ветоши; старики должны выходить на площади и возбуждать в воинах храбрость, ненависть к королям и верность Республике…»
[211]
Интересно сопоставить этот декрет с самым известным документом Французской революции – Декларацией прав человека и гражданина, – где все граждане признаются равноценными и равноправными. Совпадение ли, что всеобщие права были провозглашены в тот же исторический момент, когда был объявлен всеобщий призыв? Ученые мужи могут сколько угодно иронизировать насчет прямой связи между этими событиями, но распространенный в последующие два века аргумент в пользу демократии заключался в том, что нужно предоставлять гражданам политические права, так как солдаты и рабочие в демократических странах справляются со своими задачами лучше, чем в диктаторских государствах. Якобы политические гарантии повышают их мотивацию и инициативу, что очень кстати как на поле сражения, так и на фабрике.
Чарльз У. Элиот, президент Гарварда с 1869 по 1909 год, писал в августе 1917 года в Te New York Times, что «демократические армии воюют успешнее, чем армии с аристократической верхушкой и палочной дисциплиной» и что «армии наций, где массы сами устанавливают законы, выбирают чиновников и решают вопросы войны и мира, сражаются лучше, чем армии самодержцев, которые властвуют по праву рождения и Божьему произволению»
[212].
