Всем придворным Фридрих Вильгельм приказал оставаться на службе до погребения покойного короля. На следующий день после похорон началась «генеральная уборка»: все бесполезные должности вроде обер-церемониймейстера или членов пресловутой «геральдической службы», созданной Вартенбергом, были упразднены. «Чертовы шуты», — рычал король. Из многочисленных камергеров на службе остался лишь один. Все камер-юнкеры и пажи были уволены без всяких разговоров. Придворную капеллу распустили. Гранд-мушкетеры и швейцарские гвардейцы отправлялись в простой линейный полк, где им пришлось сменить златотканые наряды на обычные синие мундиры пехотинцев. Литаврщиков и трубачей, игравших на обедах Фридриха I, выгнали. «Графский стол» упразднили. Драгоценные вина из дворцового подвала, больше ста лошадей, десятки карет и паланкины из каретного сарая короля были проданы с молотка. То же самое произошло с серебряными сервизами, мебелью и люстрами из королевских загородных замков. Пустующие здания, сады и парки были сданы в аренду. Всю выручку сложили в дворцовых погребах. Фридрих Вильгельм твердо решил создать государственную казну.
Когда о распоряжениях нового короля узнали в Берлине, там началась паника. Все происходившее в Вустерхаузене казалось катастрофой, разрушающей благосостояние и благополучную жизнь. Радикальные меры по экономии и бережливости, предпринятые новым монархом, касались и простых граждан. Все художники, архитекторы, обойщики, парикмахеры, торговцы галантереей, имевшие очень хорошие деньги благодаря неутолимой жажде покойного короля к роскоши, за одну ночь лишились доходных промыслов. Подобно грому небесному, грянуло известие об аресте «придворной еврейки» Липман, неплохо заработавшей на торговле драгоценностями и выдаче кредитов Фридриху I. Томимая недобрыми предчувствиями, она бежала прямо в день смерти короля, 25 февраля, но по дороге была задержана и доставлена в Шпандау. В ходе судебного разбирательства вина «придворной еврейки» установлена не была, и ее пришлось освободить. Но столичная буржуазия справедливо оценила прицельный удар Фридриха Вильгельма I по частному капиталу. Ей стало ясно: впредь капитал тоже будет находиться под государственным контролем. Общества эпохи раннего капитализма, или, иначе, доиндустриальные общества XVII века, в Англии, Франции, Германии предоставляли столичной буржуазии ничем не ограниченный простор для финансовых махинаций: стоило лишь дать двору взятку и кредит под разумные проценты — и весь остальной капитал можно было помещать куда угодно и использовать его как заблагорассудится. В Пруссии Фридриха Вильгельма — в этом и был смысл ареста Липман — каждый частный талер отныне ставился на службу государственным интересам.
5 марта 1713 г. молодой король назначил комиссию для проверки берлинского финансового управления. Внешним поводом для этого стало желание городских властей получить государственную субсидию для строительства новой ратуши. Однако ревизию Фридрих Вильгельм превратил в показательный уголовный процесс. Между делом он предложил городским властям основать общество страхования от пожаров, позднее образовавшее «Берлинское пожарное товарищество», а также коренным образом перестроил властные структуры таких больших городов, как Берлин и Кёнигсберг (а три года спустя и Штеттин). Города получали назначенных королем штадт-президентов, одновременно становившихся, в порядке личной унии, председателями военных и земельных палат в провинции. (Таким образом, штадт-президент Берлина был одновременно председателем палаты Курмарка,
[14] а штадт-президент Кёнигсберга — председателем палаты Восточной Пруссии.) То есть сословные учреждения и городские управления, прежде не зависевшие от государства, сливались воедино, а также объединялись с системой централизованного государственного управления. По распоряжению Фридриха Вильгельма централизация завершалась назначением штадт-президента главным местным сборщиком налогов и одновременно ответственным за налоговые поступления с подведомственной ему территории.
Прошло лишь несколько дней деятельности нового монарха, как уже показались очертания нового, сверхцентрализованного государства, прежде не существовавшего в Европе. Все эти революционные изменения совершались не только молниеносно, удар за ударом, но и, что было вполне очевидно, согласно глубоко продуманной концепции. В 1730 г., вспоминая эти февральские и мартовские дни, Фридрих Вильгельм чистосердечно признавался: «Взойдя на трон, я приступил к выполнению плана: на бережливости и доброй экономии (хозяйственности. — Примеч. авт.) создать самое главное».
Слово «контроль» стало теперь в Пруссии паролем. Проверить следовало не только кассовые книги городов. В те же первые дни своего правления король назначил комиссию под началом тайного советника фон Краута для проведения основательной ревизии Главного полевого казначейства. Фридрих Вильгельм дал господам министрам три месяца на «скорейшую проверку счета самым строгим и точным образом». И сразу же обнаружилась масса документальных свидетельств растрат и обмана. Гофрентмейстера, тайного советника Маттиаса Берхема, обязали вернуть Главному полевому казначейству 78 000 талеров и, являя королевскую немилость, лишили службы.
Нетрудно вообразить, какого страха нагнали первые восемь дней нового правления на привилегированные сословия Пруссии, дворянство и буржуазию. «Мир рушится!» — раздавался хоровой вопль. Роскошь Берлина и Кёнигсберга, дворцов и особняков, беспечный образ жизни за счет бедных сословий — все это оказалось под угрозой. А страшные новости продолжали приходить из Вустерхаузена. «Никто здесь не предвидит следующего удара, и поэтому его невозможно отразить», — писал в одном из своих сообщений саксонский посол фон Мантейфель. Показательные расправы над «придворной еврейкой» Липман и гофрентмейстером Берхемом вызвали ужас. Уютный и веселый жизненный уклад, сложившийся при Фридрихе I, уходил в небытие. Отныне каждый должен был исполнять свои обязанности пунктуально и в срок. Не могло быть и речи о промедлении с принятием решений; все поступавшие бумаги следовало обрабатывать немедленно; требовать повторного представления документов было нельзя. Министров, тайных советников, секретарей и прочих канцелярских служащих охватывал ужас, когда они получили из Вустерхаузена бумаги с неизменной припиской, сделанной рукой короля: «cito! cito!» («быстро! быстро!») Ничто этот новый властелин не считал достаточно быстрым. Прославленный «берлинский темп», отличающий жителей прусской столицы в следующие двести лет, обязан своим возникновением не в последнюю очередь страшному «cito! cito!» Фридриха Вильгельма.
Стонам и вздохам в высших кругах Берлина не было конца. Здесь рассказывали о приступах королевского гнева, о вене, взбухающей от бешенства на его лбу. Этот человек явно было способен на все. «Добрые времена, когда пугали только тюрьмой Шпандау, прошли, — шептались в Берлине. — Сейчас говорят не „посадят“, а „запрягут“». Однажды в столице стало известно о невероятном случае. Фридрих Вильгельм уехал из Вустерхаузена в Потсдам. Как-то раз он по своей привычке прогуливался ни свет ни заря и стал свидетелем того, как курьер с ночной почтой из Гамбурга стучался в дверь потсдамского почтмейстера и ждал его появления на улице, а тот все не открывал. Король одним ударом вышиб дверь, набросился на спящего почтмейстера и избил его палкой прямо в постели, а затем извинился за его халатность перед пассажирами.
[15] В Берлине хватались за головы: «Он страшнее Карла XII и царя Петра». Но простые люди злорадно распевали:
