Лекарство, что раздал король,
лишило всех покоя.
Не часто будут есть теперь
паштеты, торт, жаркое.
Тому, кто много откусил,
он камень в рот добавит.
Кто в экипажах разъезжал,
он на ноги поставит.
Того, кто свой камзол сдавал
в работу златошвеям,
король сумеет подлечить,
дубины не жалея.
Кто в паланкине восседал,
начнет ходить, как раньше.
Кто бил баклуши целый день,
не сможет бить их дальше.
Через три недели после смерти отца Фридрих Вильгельм снова появился в Берлине. 20 марта утром министры, генералы, иностранные послы собрались во дворце, чтобы вместе с новым королем отправиться в церковь. Когда дверь в зал для аудиенций открылась, они увидели Фридриха Вильгельма в сопровождении бывшего премьер-министра фон Данкельмана, которому пошел уже восьмой десяток. Явление это было подобно грому среди ясного неба. Старого изгнанника, шесть лет прожившего в Котбусе, король доставил в Берлин под чужим именем. Сейчас он сердечно привечал его и спрашивал совета в государственных делах. Король вместе с Данкельманом прошел в дворцовую церковь, распорядился усадить его прежде всех, и в то время, как министры и тайные советники обменивались испуганными взглядами, юный король и старый вельможа погрузились в молитву. После богослужения король еще час разговаривал со старым господином с глазу на глаз, а затем по-дружески распрощался с ним. Сославшись на возраст, бывший премьер-министр отклонил предложение вернуться к службе.
С его стороны это был разумный поступок. Потому что темпы, день за днем повышавшиеся 24-летним королем, он не смог бы выдержать.
Ранним утром, сразу же после молитвы, Фридрих Вильгельм выходил в Люстгартен, устраивая смотр войскам. Король проверял мундиры и рубахи, осматривал руки и шеи солдат, дабы убедиться в их чистоплотности. Затем вставал в центр плаца и начинал командовать. Он муштровал батальоны так же, как некогда «кадетскую роту» в Вустерхаузене. И если ружейные приемы или строевой шаг не были достаточно дружными, по Люстгартену разносились страшные ругательства. После строевой подготовки к королю являлись советники с докладами.
Затем следовали аудиенции. После них король спешил в кабинет и там приступал к работе за письменным столом. На каждом втором листе его рука выводила «cito! cito!», и вот уже секретарь подбегал промокнуть чернила песком. И так проходил весь день, с утра до вечера, как по часам, с делами, расписанными по минутам. «Всегда так не будет, — успокаивали друг друга в королевском окружении. — Чем сильнее буря, тем быстрее она прекращается». Но конца буре все не было видно. Не считая 2 мая — дня, когда Фридрих Вильгельм надел роскошный костюм и огромный парик, воздавая отцу последние почести при его погребении, — жизнь шла в прежнем, бешеном темпе. И все, от министров до адъютантов, придворных лакеев, поваров, кучеров и поварят, двигались, едва переводя дыхание. Спешил каждый, слышал ли он издалека голос короля или получал его личный приказ.
Уже 4 марта Фридрих Вильгельм вызвал к себе в Вустерхаузен тайного советника Бартольди. Это было тот самый господин, тринадцать лет назад приславший из Вены в Берлин знаменитую шифровку, сдвинувшую с мертвой точки вопрос о коронации. Молодой король прочел ему гневную лекцию о положении дел в области юстиции и об адвокатах с прокурорами, специально запутывающих или затягивающих дела, дабы разорять людей и наживаться на их бедах. Каждое слово, произнесенное Фридрихом Вильгельмом, было абсолютно справедливым, и Бартольди тоже предпочел дать грозе отбушевать, не издав ни звука. Наконец король сказал: «Я требую, чтобы правосудие в моей стране вершилось чистыми руками, было быстрым и беспристрастным, равным для людей бедных и для богатых, для знатных и для простых!» На том Бартольди и расстался с королем. Вспоминая прекрасные времена Фридриха I, Бартольди решил, что «на огне суп варят, да во рту кипеть не дают», и с проектом судебной реформы торопиться не стал.
Только через три недели после получения задания он наконец посоветовался с президентом камергерихта Штурмом, а затем предложил королю самые общие соображения о возможностях ускорения судебного процесса в Пруссии. Похвалы он не дождался. Фридрих Вильгельм, вновь уехавший в Вустерхаузен, удивленно прочитал «ерундистику», а затем схватил перо и стал писать на полях:
«Я ничего не понимаю в процессуальных вопросах, но очень хорошо разбираюсь в законах страны. Один месяц уже прошел. Осталось только одиннадцать месяцев до того дня, когда должен быть готов Всеобщий свод законов для всей страны. Либо господа Бартольди, Штурм и я окажемся в очень трудном положении, и тогда не помогут никакие жалобы. Я вас предупреждаю. Еще есть время. Лучше сейчас отказаться от мелких судейских выгод, чем потом самим впрягаться в увязшую телегу. К сожалению, я вынужден быть строгим, потому что неправый суд вопиет к небу. И если я не улучшу юстицию, вся ответственность за это ляжет на меня. И тогда господин Бартольди и господин Штурм окажутся под судом первыми. Вустерхаузен, 30 марта 1713 г.».
Это помогло. 21 июня были опубликованы «Поправки и уточнения касательно юстиции», разосланные в органы правосудия по всей стране со строгим наказом чиновникам: представить «во избежание неблагоприятных последствий» свои критические замечания в течение трех месяцев. В первом наброске Всеобщего свода законов Пруссии всячески осуждалось «преступное усердие» судов выносить приговоры в ущерб беднякам ради защиты якобы королевских интересов. Там же предусматривались наказания судьям, позволяющим себе толковать справедливость в пользу властей.
Это являлось самой настоящей революцией. В тысячелетней истории западных стран короли еще никогда не провозглашали одно и то же право «для бедных и для богатых, для знатных и для простых».
Не поддающееся описанию изумление современников вызывала не только политика, но и личность Фридриха Вильгельма. Король, не достигший еще и 24 лет, был среднего роста (165 см), обладал крепкой, коренастой фигурой. Его румяное, жизнерадостное лицо говорило о бьющем через край здоровье. Рот казался маловат для его полного круглого лица, нос коротковат, но довольно мил. Самой выразительной частью лица были, конечно же, его довольно крупные, ярко-синие, чуть навыкате глаза, способные улыбаться и вселять страх. Если короля охватывало бешенство, что происходило мгновенно, на его переносице вздувалась вертикальная лобная артерия. Во всем этот человек действовал прямо и без обиняков, жестоко и неудержимо. В нем не было и намека на светскую вежливость.
Роскошный костюм, бывший на нем 2 мая, во время похорон отца, он не надел больше никогда. С тех пор он носил самую простую одежду из грубых тканей. Его видели либо в зеленом охотничьем костюме с черными шнурками, либо в простой униформе его лейб-гвардейского полка — синем мундире с красными обшлагами и блестящими медными пуговицами. На голову с короткими рыжеватыми волосами он по утрам нахлобучивал припудренный белым офицерский парик без кудрей на висках и с короткой черной косой. Это был новейший «китайский» фасон, им Фридрих Вильгельм заменил роскошь прежних париков и ввел его для солдат и всего населения. Вся одежда на этом короле была узкой и тесной. Никаких болтающихся тряпок на своем теле он не любил. Штаны заправлял в белые льняные гамаши с медными пуговицами, а на ноги надевал просторные удобные башмаки либо, если садился на коня, черные сапоги до колен. На голове его красовалась маленькая черная треуголка, сбоку висела обычная офицерская шпага, а в правой руке король держал неизменную буковую палку.
