Галлюцинация длилась долго, гораздо дольше обычного, тем более что в последней преграде не оказалось прохода. Так унизительно оказаться в западне – это было больше того, что я мог вынести. Не в силах это терпеть, я бросился в дверной проем заброшенного склада, заставил себя обернуться и во всю силу легких крикнул тому невидимому, что приближалось ко мне:
– Пошел вон! Не смей подходить!
Тут же раздался сигнал освобождения – глухой, отдаленный лай собаки, и одновременно звук шагов смолк. Преследование прекратилось, как всегда, хотя на сей раз я едва-едва сбежал.
Утром, проснувшись с гудящей головой, я с трудом взял себя в руки. Однако не без облегчения осознал, что сегодня воскресенье и можно подремать до десяти часов. Когда на праздники здесь бывали группы детей, то воскресенье превращалось для меня в сущее наказание, но последнее время с этим все наладилось, так как Хозяйка, регулярно посещающая мессу в восемь часов утра, брала с собой и Дэвиганов. Поэтому, хотя я, с молитвенником в руке, всегда отправлялся следом к одиннадцати тридцати, дабы поддержать свою репутацию перед Хюльдой, у церкви я редко задерживался, а окольным путем спускался к киоску на станции, чтобы поболтать с Джиной или – что было еще актуальней – сворачивал к «Пфеффермюле», где наливали замечательное светлое пиво.
Я встал в половине одиннадцатого и после завтрака, который, пусть и без шариков, не вызывал аппетита, занялся обычной рутиной – осмотрел в палате своих больных мальчиков, одного из которых решил пораньше выпустить. Его плеврит прошел, и родители писали, что ждут его дома. Затем, прежде чем отправиться в деревню, я заглянул в шале, чтобы проверить состояние юного Дэвигана. Он встретил меня у двери, полностью одетый.
– Они не стали меня будить, доктор Лоуренс. Поэтому я собираюсь провести с вами утро.
Это было совершенно некстати. Я критически оглядел его – он улыбался и выглядел гораздо лучше, хорошо отдохнувшим благодаря принятому на ночь сонерилу, который я ему дал. А это было, скорее, кстати. Я видел, что он на подъеме, – это, несомненно, было одним из самых удручающих проявлений миелоцитарной лейкемии, когда вдруг наступало необъяснимое улучшение, вызывающее ложные надежды, после чего неизменно наблюдался рецидив заболевания.
– Ты больной, – сказал я. – Тебе не обязательно ходить… в церковь.
– О, я бы ни за что не пропустил. Особенно с вами.
Может ли быть что-то муторней, чем столь нежелательная и слишком открытая преданность? Особенно этим утром. Если бы не его болезнь, я бы ответил ему категоричным «нет». Вместо этого я попытался придумать отмазку. Не удалось. Так что ничего другого мне не оставалось, как заняться им, иначе будет скандал. Я спиной чувствовал, что за нами наблюдают изо всех окон.
– Тогда пойдем, – сказал я с притворным оптимизмом, предусмотрительно сунув руки в карманы, чтобы он в меня не вцепился.
Это было обычное для Гризона утро после снегопада – голубое, как зад мандрила, небо, сверкающее солнце, высекающее фальшивые бриллианты из кристаллов снега, и хрустящий воздух, который покалывал так, что хотелось забыть о головной боли и жить вечно. В Швейцарии знают, как справляться со снегом, и сельский совет, хорошо относящийся к Мэйбелле, разгреб и размел дорогу к нам от главного, хорошо расчищенного шоссе. Мы шли между снежными стенами ослепительно-голубой белизны, от которой резало глаза, по крайней мере мои. Деревенские крыши были покрыты толстыми белыми одеялами, и мы еще были в пути, когда начали звонить колокола, и волны звуков осыпали нас ледяным крошевом с нависающих карнизов.
– Град, – засмеялась моя обуза. – Давайте притворимся, что мы пересекаем Альпы. Троекратное «ура» нам и Ганнибалу.
Мы вошли в церковь. После яркого света снаружи здесь было темнее, мрачнее, чем обычно, прихожан раз-два и обчелся – в такие дни большинство являлось на более раннюю службу. Даниэль, конечно, пошел в первый ряд.
Я уже признавался в своей аллергии к церквам. Они вызывают у меня низменные чувства, гнет и тоску, а также сердитый протест типа «пора отсюда валить ко всем чертям» – в общем, целый комплекс неприятия, особенно усугубляемый этой конкретной церковью. Снаружи была просто фантастика, а здесь, внутри, как в склепе, напоминающем промозглый анатомический зал, где я расчленял свой первый труп, а на заалтарной стене из грубого красного гранита была крупная резьба, своего рода импрессионистский барельеф, который меня всегда мучил. Это был, конечно же, Он, но не на кресте, и ничего традиционного или агонизирующего, только профиль и внешний контур, намечающий фигуру, наклонившуюся вперед и полуповернутую к нам, с вытянутой вперед рукой. Это фигура меня просто убивала. Взгляд постоянно натыкался на нее не только потому, что это была чертовски великолепная оригинальная работа, полностью противоречащая жалкому церковному убранству, но и потому, что если вы оставались в контакте с ней и не говорили себе, как я, «забудь», то получали возможность вернуться к вещам, о которых вы напрочь забыли.
Едва я, дабы спасти свое доброе имя, успел встать на колени и обменяться взглядами со случайными людьми, как, еще без сутаны, появился местный святой отец. Он оказался худым маленьким человечком болезненного вида, поляком по имени Зобронски, если именно так он его произносил, – духовенства Швейцарии не хватало на этот отдаленный конец долины, и оно было вынуждено обходиться политическими беженцами. Он приманил паству направленным вверх указательным пальцем.
– Ему нужен прислужник? – прошипело у меня возле уха. – Я помогу.
И прежде чем я успел схватить мальчонку, он вскочил и исчез. Уже когда я входил, возникло предчувствие, что для меня это плохо кончится. Когда же этот стручок снова появился, в нарядной красной сутане и белой накидке похожий на маленького папу, и начал зажигать свечи, демонстрируя навыки, которые он мог приобрести только у Дингволла, у меня вспотел загривок и пот побежал между лопаток. Когда началась месса, стало еще хуже. Такого позера я еще не видел. Этот маленький выскочка знал все премудрости церемонии. Я все надеялся, что он споткнется о подушку для коленопреклонения или уронит молитвенник, но он не сделал ни одного неверного движения ни рукой, ни ногой, и все это с таким видом преждеосвященной преданности, что он мог бы служить перед собранием кардиналов в Сикстинской капелле. Зобронски, если так его звали, похоже, принимал это как должное. А вообще он выглядел довольно захудалым, и нельзя было не отметить, что он часто покашливает, или что у него порез после бритья, или что манжеты его брюк поистрепались, а ботинки вконец изношены. Теперь, однако, могло показаться, что он держит деньги в банке и на свои кровные вкладывается в несколько процветающих бизнесов.
Когда дело дошло до причастия, я был уверен, что этот маленький зануда не причастится, он был отнюдь не склонен исповедоваться. Но он причастился, и то, как он при этом закрыл глаза, меня просто опрокинуло. Бо́льшая часть прихожан поднялась с колен, и когда Даниэль ходил туда-сюда вдоль загородки с подносом, я почувствовал, что он косит глазом в мою сторону. Даже и не надейся! Сколько времени прошло с тех пор, как они меня ловили? Должно быть, более пяти лет с той службы в Ноттингеме. Я зашел туда шутки ради, чтобы послушать этого францисканца, отца Алоизиуса, – говорили, что он не менее выдающийся, чем Чарльз Лоутон
[205], – и вышел оттуда преображенным. И так продолжалось несколько месяцев, пока я не встретил в местной больнице рыжеволосую медсестру из Северной Ирландии. Она тоже была высший класс, если не считать ее белфастского акцента. На пари она могла раскалывать своим акцентом стаканы в баре «Шервуд».
