После благословения я вышел на чистый свежий воздух, чтобы снаружи подождать мальчика. Он появился довольно быстро – бодрый и радостный, на что я никак не отреагировал.
– Святой отец так хотел с вами пообщаться, доктор Лоуренс. Знаете, он говорит на четырех языках.
– Не связывай меня с этим поляком. Ему нужны деньги.
– О да, он ужасно беден. После строительстве церкви там большие долги. И от его заработка практически ничего не остается. Вот почему так мало масла в отоплении. Я не думаю, что у него хватает денег даже на еду.
– Это его проблема, – сказал я. – А моя – это раздобыть «Санди телеграф». Мы идем на станцию.
По дороге он сказал:
– Вы видели этот замечательный барельеф на стене?
– Мельком, поскольку стараюсь его не замечать.
– Вероятно, это работа молодого скульптора, который лечится в Давосе…
– Тогда он умер, – оборвал я его. – Этот шедевр был последним его произведением.
– О нет. Он вылечился и теперь довольно знаменит. В этом году у него в Вене выставка.
– Давай, – сказал я, – ногами побыстрей шевели. И не будь таким самодовольным.
Нет, его невозможно было поколебать. Он сам по себе чуть ли не светился. Не оттого ли, что ночью ему удалось произвести несколько дополнительных красных кровяных телец? Сомнительно.
Мы добрались до киоска, и в нем оказались воскресные газеты, что подняло мне настроение. Дни, когда связь с Цюрихом прерывалась, я считал потерянными. Я купил свою «Телеграф», не очень-то поболтав с Джиной, и уже повернул обратно, когда Даниэль сказал:
– Не могли бы вы обменять мне полкроны на швейцарские деньги?
– У тебя есть полкроны?
– Естественно. – Он улыбнулся. – Мне дал старый Канон перед нашим отъездом. И теперь у нас снег, и я очень хотел бы отправить ему одну из этих картинок.
Он указал на цветную открытку большого сенбернара и щенка, у обоих свисали с шей фляжки с бренди.
– Я дам тебе пятьдесят сантимов на открытку, – сказал я, подумав, сколько еще этот старый мешок с костями будет стоять между нами. – Ты можешь проделать дырку в кроне и повесить себе на шею.
Я тут же пожалел о своих словах. Но он, похоже, не возражал.
– Да, на шее ее не очень-то потратишь. Кроме того, у меня уже есть его медаль.
Я купил открытку и одолжил ему шариковую ручку. Хотя мне было любопытно, я старался не смотреть на то, что он писал, полагая, что он покажет мне свое излияние. Так оно и было.
Уважаемый и весьма преподобный Канон,
Ваш ученик и достойный шахматный противник посылает Вам приветствия из Альп, где он в компании (зачеркнуто) со своим врачЁм только что миновал лОвину, маленькую, но опасную. Эти два сенбернара, большой с бренди для доктора Лоуренса, маленький с лимонадом для меня, к счастью, не понадобились. Сегодня я чувствую себя очень хорошо, но могу скоро вернуться. Поэтому остерегайтесь хода пешки на K4 в дебюте Руи Лопеса.
– Две ошибки в правописании. – Это все, что я мог сказать.
– Да, с правописанием у меня ужасно, – согласился он. – Это моя ахиллесова пята.
Однако его усилия заслуживали сдержанной похвалы, поэтому я смягчился и купил ему марку у Джины, которая от начала до конца наблюдала за происходящим с особым интересом. Я знал, что потом она будет безжалостно подшучивать надо мной.
– А больше мы ничего не можем придумать, пока мы здесь, в деревне? Я чувствую себя так… так хорошо. Нет шансов сыграть в шахматы?
– В такой день здесь никого не будет, – сказал я. – Но если хочешь, можно заглянуть в «Пфеффермюле», горло промочить.
Так мы и сделали, свернув с боковой дороги к уютной, маленькой, из темных бревен Stube
[206]. Как я и ожидал, она была пуста. Я взял ему Apfelsaft
[207], а себе Eichberger
[208]. Это место, похоже, его поразило, и, когда он увидел кубки шахматного клуба, большинство из которых выиграл Беммель, бывший учитель, он взял с меня слово вернуться сюда. Прочитав на вывеске надпись Schachklub
[209], он тихонько и понимающе взвизгнул, давая знать, что у него есть чем поделиться на эту тему.
– Schach! Как же это интересно, доктор Лоуренс! Разве вы не видите, что название игры происходит непосредственно от слова «шах»? Конечно, chess
[210] – это то же самое слово, только искаженное и менее узнаваемое.
– Что ты мне мозги пудришь?
– Шахматы были специальной игрой шаха и, как полагают, появились в Древней Персии.
– Ты шутишь. Так давно?
– Ужасно древняя королевская игра. В нее любили играть Карл Великий и Гарун аль-Рашид, многие короли. Даже Кнуд Великий.
– Разве он не был чересчур занят набегами?
– Отнюдь нет. В исторических хрониках есть запись его игры с ярлом Ульфом, его придворным, которому он проиграл, после чего встал и в ярости пнул по доске. Как ни странно, но спустя два дня ярл Ульф был таинственным образом убит.
Даниэль выглядел настолько серьезным, что я расхохотался, – в первый момент это его шокировало, но он тут же присоединился ко мне. Мы оба до потери пульса смеялись над несчастным Ульфом.
Как ни странно, мое настроение исправилось, и не только из-за хорошего пива. Все начало складываться в мою пользу. И я не возражал против того, чтобы юный Дэвиган именно таким образом пускал пыль в глаза, я начал привыкать к нему и в самом деле почти полюбил. Весь путь домой он без умолку болтал. Даже когда мы вернулись после часа дня, он все не мог закрыть рот. Они обе ждали нас, Дэвиган и Хозяйка, и на столе была миска с супом.
– Вы опаздываете, Herr доктор. – Хюльда многозначительно посмотрела на часы, которые всегда висели слева на ее груди.
– Вы должны простить нас, Хозяйка, – выдал йодлем ребенок. – Мы так прекрасно провели время и зашли выпить в «Пфеффермюле».
Надо было видеть, как встали дыбом волосы Хюльды. Вдова бросила на меня негодующий взгляд:
– Ах так, «Пфеффермюле». Это kein Platz
[211] для Sonntag
[212]. А еще брать туда маленький малшик.
– Что это? – спросила Дэвиган.
