Хотя я этого не знал, видимо, игру всегда начинали белые.
Рука учителя, похожая на окорок, сделала первый ход – конем. Даниэль ответил ходом пешки. Я же ничего так не желал в данный момент, как понимания смысла игры, который для меня заключался лишь в том, чтобы лишить противника его ферзя. Я полагал, что Даниэль проиграет, и на самом деле рассчитывал на это, дабы он расслабился и проболтался. Но когда игра началась, мне захотелось, чтобы он устроил хорошее шоу, и мое несчастье было в том, что я не мог следовать логике игры. Все, что мне оставалось, – это наблюдать за лицами игроков.
Даниэль был бледен, но спокоен, а школьный учитель, все еще самодовольно пожевывая сигарный огрызок, быстро делал свои ходы, после четвертого конфиденциально предупредив об угрозе:
– Achtung, маленький малшик! – Его акцент был еще покрепче, чем у Хюльды.
То, что произошло в последующие несколько ходов, было выше моего понимания, но казалось, что, после того как две пешки были обменяны на слона, которого Даниэль спокойно пожертвовал, огрызок сигары еще активней задергался между челюстями, и вместо «Ахтунга» раздалось «Ах так», за которым повисла выразительная пауза. Что-то пошло не так с этим быстрым и неожиданным преимуществом учителя.
Далее темп игры замедлился. То есть Беммель больше не спешил, сопровождая свои ходы агрессивным мычанием в разных тональностях. Болельщики же шумно реагировали на каждый ход. В отличие от меня, они понимали игру и ждали, кто кого прикончит. Даниэль молчал, был бледнее, чем раньше, а на лбу его постепенно выступило несколько бисеринок пота. Это говорило о тревожившем меня предельном напряжении или о стрессе, и я уже ругал себя за то, что позволил ему играть эту партию. Наихудшим моментом было, когда учитель сделал ход ферзем, хрипло хохотнул и откинулся на спинку стула, поддержанный гулом одобрения:
– Шах!
Я подумал: это начало конца. Но нет, еще нет. Даниэль ушел из-под шаха, а затем пожертвовал ладью, которой угрожал ферзь. Беммель с усмешкой взял ее. Даниэль пошел оставшимся у него слоном. Затем возникла пауза. Среди собравшихся раздались удивленные голоса и бормотание:
– Achtung; der Bauer, Bemmel!
[224]
Снова ход слоном, еще два хода, затем Даниэль двинул не вызывавшую подозрений, но весьма назойливую маленькую пешку. По крайней мере, Беммелю она явно не понравилась. Шум за его спиной усилился, но уже в другом ключе.
– Grossartig, mit dem Bauer spielt er den Ruy Lopez. Die Dame ist bedroht
[225].
Теперь я наблюдал за Беммелем. Он беспокойно задергался, наклонился над доской, вперившись в нее взглядом. Наконец он откинулся на спинку стула и, заставив себя добродушно улыбнуться, воскликнул:
– Ты хорош в защита! Я думаю, мы согласны на ничью.
За его спиной раздался протестующий гул, который, казалось, явно свидетельствовал о какой-то угрозе.
– Nein, nein, mein Lieber
[226].
Это было лишнее.
– Хотите, чтобы я согласился на ничью? Боюсь, я должен отказаться. Но если хотите, я позволю вам сдать партию.
– Ach, nein, nein
[227], – проскрипел Беммель.
После предлинной паузы, сделать которую шахматные часы не позволили бы, учитель, нахмурившись и морщась, как от головной боли, пошел пешкой, которая была под ударом. Тот же самый слон ее и взял.
– Ach, so… Wieder der Bauer
[228]. – Бахманн на заднем плане вышел из-за барной стойки и вытянул шею.
На два последовавших хода Беммель, загривок которого покрылся по́том, потратил кучу времени, Даниэль же отвечал быстро и уверенно. И это был конец.
– Мат.
Все оцепенели – развязка наступила слишком быстро. Затем раздались искренние аплодисменты. Я думал, что Беммель проглотил сигару, но он вынул ее из пасти и бросил в печь, где она, застряв между поленьями, зашипела на него. Лишившись своего оружия, он уже казался не свободным и брутальным швейцарцем, а всего лишь бедным заикающимся дураком. Лицо его невозможно было разглядеть, однако его борода явно покраснела.
– Ach so, ach so, – повторял он. – Ein glückliches Stuck
[229].
– Да, – сказал Даниэль, уловив смысл фразы. – Мне очень повезло. Вы отлично играли.
И он протянул ему руку.
Вот этим парнишка мне и не нравился – он вернулся к своей роли лорда Фаунтлероя, – можно было подумать, что я только что записал его в Итон, но должен признать, что на местных его манеры произвели большое впечатление. Отметить победу было более чем уместно, и я заказал напитки.
В течение следующих десяти минут у нас шла обычная вечеринка. Но продолжать ее я не собирался. Когда возбуждение стало ослабевать, я встал и, дабы поддержать хорошее настроение, оплатил счет. Похоже, Беммелю это помогло прийти в себя – он мутно улыбнулся. Я надеялся, что теперь у него снизится кровяное давление. Все еще в мыслях об игре он искал свой огрызок, силясь вспомнить, куда его дел, и начиная придумывать себе оправдания. Но мы разгромили его, он больше никогда не будет прежним. Le petit Ecossais
[230] станет легендой в «Пфеффермюле». Когда мы вышли, нас проводили до машины, и каждый добропорядочный швейцарец, даже Беммель, обменялся на прощание рукопожатием с ребенком. Я ехал медленно, выбрав длинный путь домой.
– Ты выдал хорошее шоу, – сказал я.
– Не совсем, Лоуренс, – засмеялся он. Эмоции переполняли его. – Понимаете, он пытался сразу сделать мне детский мат. Это поставило его в невыгодное положение. Я применил защиту Руи Лопеса, а против нее сицилианская защита бесполезна. Вы заметили последние ходы, не так ли, – пешка на B5, пешка на B6, слон на Kt2?
Я кивнул, чтобы ему было приятно.
– Бедняга, боюсь, он очень расстроился.
– Это ему на пользу. Он всегда был хвастуном. Пусть они больше не приседают перед ним.
– На самом деле он неплох и в следующий раз мог бы меня разбить. Знаете, Лоуренс, я ведь не всегда выигрываю, несмотря на то что вы сказали. Но хотел бы выигрывать ради вас. – Он посмотрел на меня. – Знаете, чтобы вас не подводить.
Опять он был в своем худшем репертуаре. Как если бы только что выиграл «уолл-гейм»
[231], забив первый гол. Но я проглотил это.
