В этот конкретный день она провела очень приятные полчаса у мисс Тодд, хозяйки галантерейной лавки, выбирая для Мэгги темное платье, а также новую пару чулок и домашнюю обувь. После этого она от души поболтала с Полли Грант, которая не преминула спросить о моем кузене Теренсе, а затем, выйдя из бакалейной лавки, мама ответила на самый настоящий поклон от миссис Дати, пожилой жены деревенского врача. Обстоятельства сами шли навстречу маме. И это еще не все. Когда мы повернули к дому, перед нами, торопливо перековыляв на нашу сторону дороги, встал Пин Рэнкин:
– У вас найдется минута, миссис Кэрролл?
Естественно, у мамы было сколько угодно минут. Пин, холостяк, всегда был застенчив с женщинами. Он сделал быстрый вдох, что, я знал, является прелюдией к продолжительной речи, такой же запинающейся, какая, без сомнения, омрачала его проповеди.
– У вас талантливый мальчик, мэм. Некоторые из его сочинений выдающиеся. Я читаю их классу. Но я хочу поговорить с вами о другом. Дело вот в чем. Леди Мейкл организует для детского дома благотворительный концерт, который состоится в деревенском зале пятого числа следующего месяца, и я подумал… мы подумали, не согласитесь ли вы сыграть на фортепиано. Я… мы были бы вам премного обязаны и благодарны, если бы вы пошли нам навстречу.
Я быстро взглянул на маму. Она покраснела. Ответила она не сразу.
– Ой, мама! – воскликнул я. – Ты ведь так прекрасно играешь.
– Да, – сказала она тихим голосом. – Я согласна.
По дороге домой мама, обычно такая разговорчивая, оставалась совершенно безмолвной. Однако по ее молчанию было понятно, насколько дорого ей это общественное признание, которого так долго пришлось ждать.
На кухне отец заваривал в печи какой-то травяной чай. Его простуда, по-видимому, не совсем прошла, и он взялся самостоятельно лечиться отваром. Выглядел он больным и был далеко не в лучшем настроении. Когда мама поделилась с ним своими грандиозными новостями, он молча уставился на нее. Было видно, что он собирается швырнуть это драгоценное приглашение в лицо обитателям деревни.
– Естественно, ты послала их к черту.
– Нет, Конор, – твердо сказала мама, покачав головой. – Это хорошее дело. Это значит, что они принимают нас наконец.
– Они обратились к тебе только потому, что ты им нужна.
Но мама заранее знала, что с ним будет непросто. Она была полна решимости настоять на своем. Парируя все его аргументы, она убедила отца. Он в конце концов уступил и даже загорелся этой идеей. Понимая, что за этим стоит леди Мейкл, он был склонен, с тщеславием бывшего покорителя сердец, приписать это приглашение впечатлению, которое на нее произвел, результату той незабываемой встречи.
– Понимаешь, сынок, – заговорщицки кивнул он, – она нас не забыла.
Эта отцовская предрасположенность к шутке, похоже, наложила отпечаток на новый образ нашей жизни. У нас все ладилось в этом мире. Отец процветал, мама должна была сыграть на концерте, меня похвалил Пин за маленькие сочинения, которые он задавал на выходные, и в довершение всего в деревне к нам действительно начали хорошо относиться. Какой я счастливый мальчик и какое сияющее будущее ждет меня!
В тот вечер, когда мы сидели у камина, каждый занятый своим делом, у парадной двери зазвонил колокольчик. Редкий для нас звук. Поглощенный поиском знаний в «Энциклопедии Пирса», я поднял голову и с тревогой подумал, кто это ломится в наш маленький замок. Но мать, занятая вязанием, просто сказала:
– Это мать Мэгги. Беги, Лори, попроси ее войти.
Я пошел открыть дверь и сразу вернулся.
– Она говорит, что ей лучше не заходить.
Мама удивилась, но, свернув свое вязанье и воткнув в него спицы, тут же встала. Я прошел за ней полпути к двери. Я уже заподозрил что-то нехорошее, но был совершенно не готов услышать крик, полный ожесточения или даже злобы:
– Вы не получите мою Мэгги!
Казалось, мама ошеломлена.
– Если речь о том, чтобы немного больше денег… то я вполне согласна.
– Нет в мире таких денег, чтобы купить мою Мэгги!
Она была пьяна? Нет. Вглядываясь в темноту, я увидел лицо, искаженное яростью и ненавистью. Даже не буду пытаться воспроизвести те нелепые, полные яда оскорбления, которые прозвучали в адрес моей мамы. Когда я впервые задумался над историей своего детства, я поклялся ни о ком не писать плохо. Но мать Мэгги была тем несчастным созданием, женщиной, столь отравленной своими горестями, что в ней не осталось ничего, кроме ненависти. Мэгги всегда была ее рабочей лошадкой, на ком она вымещала свои неизбытые обиды, Мэгги была живым, в обносках, свидетелем дурного обращения со стороны матери, которая и мысли не могла допустить, что дочь уйдет от нее ради другой, более счастливой и достойной жизни. Маму теперь колотило от новой тирады этой женщины, которая после слов «ты и твои папистские медальки» швырнула что-то в нашу сторону – это был маленький серебряный кружок, который ударился об пол и покатился к моим ногам. Талисман на счастье, который я дал Мэгги. Подняв его, я увидел, что отец молча прошел вперед, все еще держа газету «Геральд», которая каким-то образом соответствовала состоянию подчеркнутого спокойствия, исходившего от него.
– Уважаемая… – заговорил он сдержанно, без вражды, однако ледяным тоном. – Хватит, вы все сказали. Мы любим вашу дочь. Все, что мы сделали или собирались сделать, было продиктовано самыми добрыми намерениями. Но поскольку вы так явно нас не любите и не доверяете нам, мы можем только уступить вам. А теперь, пожалуйста, уходите.
Она молчала. Она ожидала оскорблений и была готова к ним, но никак не к этой достойной сдержанности. Прежде чем она пришла в себя, отец спокойно закрыл дверь.
Как я восхищался отцом в тот момент! Зная его вспыльчивость, его способность становиться порой надменно-презрительным и ироничным, я вполне мог ожидать, что он сведет этот инцидент к вульгарной перебранке. И все же мы были непривычно молчаливы весь тот вечер. С точки зрения мамы, отец был явно не в себе, о чем говорило то, что он закурил сигарету. Он, вообще-то, не курил – у него не было такой потребности, или, может быть, он дорожил видом своих красивых зубов и не хотел, чтобы они потускнели, но в редкие минуты стресса он затягивался «Митчеллом спешиал № 1». И теперь, неумело выпуская дым, прищурив из-за него один глаз, а другим время от времени ободряюще поглядывая на маму, он пытался успокоить себя и ее. На следующий день слухи о неприятностях у Мэгги достигли игровой площадки перед школой, и краем глаза я не мог не заметить ее мучителей, собравшихся в кружок. Но Мэгги, хотя и раздосадованная, держалась твердо и была готова дать сдачи любому. После уроков она подождала меня и, взяв за руку, пошла со мной по дороге к дому.
– В любом случае мы остаемся друзьями, Лори. И на днях я приду и буду помогать твой маме.
Но мама все еще была расстроена. Ей не хотелось репетировать перед концертом. Однако вечером в последний день того месяца, приготовив ужин, она, ожидая возвращения отца, села за пианино. Я привычно стоял у окна, но был настолько погружен в свои мысли, что свисток отцовского поезда дошел до меня как из другого мира. Я уже начал смутно осознавать, что отец слишком долго идет со станции, когда услышал знакомый ежевечерний стук во входную дверь. Мама тут же перестала играть и пошла встретить отца. Когда я снова глянул на улицу, там были почти сумерки. Внезапно, в боковое окно, я увидел, как двое мужчин медленно идут по дороге. Прижавшись вплотную к стеклу и вытирая его, запотевающее от моего дыхания, я узнал Джима, станционного смотрителя, и стрелочника, который дежурил на шлагбауме. Еле передвигаясь, в затылок друг за другом, они, опустив головы, что-то несли. Какую-то длинную доску, прикрытую одеялом? Поначалу я не понял, что это, но впечатление от чего-то длинного и провисающего и от медленного движения тех, кто это нес, было таким зловещим, что я вдруг ужасно испугался. Я побежал сказать об увиденном отцу. Он стоял в прихожей возле мамы, не сняв ни шляпы, ни пальто. Лицо его было белым от шока. Голосом, который я не узнал, он говорил маме:
